История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

Мери по-прежнему вела дневник, но кроме скупой записи о происшедшем, сделанной в день смерти дочери, она ни словом больше не обмолвилась о своей утрате. Усилием воли горе было загнано внутрь и там, никому не видимое, никому не слышимое, продолжало жить. Мери была бледна, молчалива, но внешне спокойна. Перси тоже держался мужественно.

29 сентября он перевез жену в д’Эсте, и жизнь семьи, казалось, вошла в обычное русло. По-прежнему много читали, Мери переписывала для Альбе «Мазепу» и «Оду Венеции», рисовала. Шелли вернулся к «Прометею» – в д’Эсте он дописал первое действие – и к поэме «Джулиан и Маддало», которую закончил за какие-нибудь несколько дней, вернее, суток, потому что мозг Шелли, пребывающий в состоянии некоего транса, почти не прекращал работы.

Непосредственным откликом на смерть дочери явились «Строки, написанные среди Евганийских холмов», созданные непостижимо когда, в какие мгновения дня или ночи; однако все в том же октябре 1818 года они были закончены и переписаны набело.

Лирический герой стихотворения борется с глубочайшим отчаянием, происходящим от мысли о мертвом теле, оставленном у северного моря непогребенным и неоплаканным.

Несчастная Ка была похоронена у берегов северной Адриатики, на том самом острове Лидо, где так недавно и так беззаботно прогуливался ее отец. Вероятно, душевное состояние родителей было настолько тяжелым, что их внутреннему взору могила Ка представлялась еще открытой. Однако только о своей собственной смерти Шелли обычно писал как о смерти неоплаканной, так что эти строки можно толковать еще таким образом: Шелли полагал, что смерть дочери оборвала и его жизнь. Но в «глубоком и широком» море страдания должны быть зеленые острова счастья, и человечество вечно будет искать их. Сам Шелли находит свои «цветущие острова» в созерцании красот природы и творений человеческого гения: восходов и закатов над равнинами Ломбардии, Венеции и тяжеловесных аркад Падуи. Но на все этом великолепии лежит мертвящая тень тирании. Стихотворение заканчивается мечтой о тех временах, когда тирания исчезнет вовсе и всюду расцветут «зеленые острова» счастья.

Как много нужно островов,
Как много нужно трав, цветов,
Среди морей, в пустыне Горя,
Чтобы измученный моряк
Мог плыть и плыть по бездне моря
Сквозь неизведанность и мрак,
Под кровом сумрачной лазури
Так, ночь за ночью, день за днем,
Меж тем как вслед за кораблем
Стремится тьма, несутся бури.[36]

9

Однако вернемся вместе с автором к «Джулиану и Маддало». Вскоре в поэме появляется новое действующее лицо – подавленный, смятенный, павший духом Маньяк, уже много лет проведший в скорбной обители для умалишенных, разместившейся на небольшом островке близ Венеции.

Всю остальную часть поэмы (400 строк из 600) составляет монолог Маньяка:

Он месяц за месяцем плакал о том,
Что будто бы кляча под острым кнутом,
Влачит свою жизнь в этой тяжкой неволе,
Как цепь, нараставшую звеньями боли.
«…И голоса даже не смеет поднять
Печаль моя, молча я должен страдать,
Жить, двигаться, даже смеяться, бедняжка,
Так, будто не плакал украдкою тяжко,
Пред всеми, кто дорог, тужи – не тужи,
Скрываться я должен под маскою лжи,
А ложь мне страшнее, чем боль и проклятья,
Но хуже всего ледяные объятья,
Терплю их с трудом, как безмолвный укор,
Как взгляд отчужденный холодный в упор.
Приходится, что же, хоть, право, сверх сил –
Ведь все эти беды я сам породил.
Лечь в землю теперь бы почел я за милость,
Чтоб больше в челе моем мысль не трудилась.
Давайте не будем бояться той боли,
Что мертвые терпят в могильной неволе.
Какая-то Сила нас мучает всласть…»[37]
…