История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

В примечаниях Мери к «Прометею», сделанных много лет спустя, в 1839 году, говорится о том, что Шелли и до начала работы над драмой, и позже, задумываясь над крайней степенью человеческого страдания и над возможностью его литературного воплощения, мысленно возвращался к «Книге Иова». В своем эссе «О христианстве» Шелли рассуждает о судьбе Иова как о возможной теме героической драмы. Можно предположить, что этот библейский сюжет был для Шелли в какой-то мере параллельным истории Прометея. Но чаша весов склонилась к разработке древнегреческого мифа по причинам вполне очевидным – нелюбовь к ветхозаветному богу и постоянный интерес к эллинскому искусству.

Одновременно с первым действием «Прометея» Шелли работал над поэмой, которой суждено было стать загадкой для его будущих критиков и биографов. В заглавие поэмы внесены имена двух ее персонажей – «Джулиан и Маддало».

Отсылая поэму Ли Хенту, Перси просил: «Передайте ее Оллиеру – пусть опубликует, но анонимно. Двоих из персонажей Вы узнаете; третий также до некоторой степени списан с натуры, но только не принадлежит к данному времени и месту».

Действительно, нетрудно узнать в графе Маддало лорда Байрона, а в его друге, английском джентльмене Джулиане[34] – самого Шелли. Вступительная часть поэмы автобиографична – это рассказ о двух первых радостных днях пребывания Шелли в Венеции, о встречах и беседах с Байроном, о прогулке по острову Лидо, в подробностях известных нам из эпистолярного отчета Шелли.

Конечно, воспроизводя беседу друзей, Шелли в значительной мере идеализировал ее в духе романтической поэзии, сохранив, однако, темы – бог, свободная воля, судьба – и характеры беседующих.

В Джулиане неистребим дух преобразования, он убежден, что свободная воля и сила разума способны одолеть зло. Маддало – непреклонный фаталист, утверждающий, что человек – всегда жертва судьбы, бороться с которой бессмысленно.

Однажды мы ехали с графом Маддало,
На берег пустынный вода прибывала
Оттуда, из Адриатической тьмы.
Друг друга тесня, громоздились холмы
Текучих песков, оплетенных осокой
И чертополохом. Из тины глубокой
Земля их исторгла, лишив навсегда
Объятий своих. Досушив невода,
Рыбак одинокий исчез из пейзажа,
И взгляду заблудшему не на что даже
Теперь опереться – так горестно пуст
Прибрежный песок – лишь единственный куст,
Как будто горбун, скособочен и жалок,
Да несколько морем подточенных палок…
Прилив наступал. От песчаной косы,
Врезавшейся в море в дневные часы,
Уже не осталось следа и намека.
Везде, где пустынно и видно далеко,
Я счастлив. Любой будет счастлив, как я,
Увидев, что взору открылись края
Совсем без границ. Нам хотелось бы души
Такими же видеть. Бесплодие суши
Морскому бесплодию было равно.
Прогулки верхом, как, бывало, давно
Любили мы их с моим памятным другом,
Люблю я по-прежнему. Ветром упругим
Сквозь солнечный воздух ожившую пыль
Морскую швыряло нам в лица. А штиль
Так редок был, к осени двигалось лето.
Проснувшимся севером небо раздето
До голубизны сокровенных глубин;
По волнам, по сотням дымящихся спин
Внезапное эхо до нас долетело,
И легкая радость заполнила тело.[35]
…

8

В дороге маленькая Ка заболела. Когда Мери добралась до Венеции, состояние девочки с каждым часом ухудшалось. Врач, которого Шелли немедленно привез в гостиницу, сказал, что надежды нет.

«Причина смерти нашей Ка, наступившей 25 сентября, – болезнь, обычная здешнем климате, – лихорадка», – сообщил Шелли в Лондон.

Хоппнеры сразу же взяли Мери и Перси к себе и в течение нескольких дней делали все возможное, чтобы отвлечь их от этого нового удара судьбы, который так неожиданно и молниеносно поразил несчастных родителей.

В сопровождении Байрона они возили их то на Лидо, то во дворец дожей с старинной библиотекой и подземными казематами.