История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

«Глядя на святую Цецилию[45] Рафаэля, забываешь, что это картина, а между тем она не похожа ни на что, именуемое нами реальностью. Это – идеал, задуманный и совершенный с тем же вдохновением, с каким древние создавали свои шедевры поэзии и скульптуры и которым позднейшие поколения напрасно стараются подражать. В ней есть непередаваемая цельность и совершенство».

«Живопись принадлежит к самым недолговечным созданиям искусства. Скульптура сохранилась в течение двадцати столетий. Аполлон и Венера остались те же. Но, пожалуй, единственными ровесниками человечества являются книги. Софокла и Шекспира можно издавать снова и снова, до бесконечности. А как эфемерны картины по самой своей природе! Творений Зевксиса и Апеллеса[46] уже нет, а ведь в эпоху Гомера и Эсхила они, быть может, значили то же, что картины Гвидо и Рафаэля в эпоху Данте и Петрарки».

«Я только что гулял по Болонье при лунном свете. Это – город колоннад, лунное освещение придает ему необычайную живописность».

Рим, 20 ноября 1818 года.

«Мы уехали из Болоньи и прибыли в Рим через десять дней несколько утомительного, но очень интересного путешествия. Мы отклонились от Адриатического побережья и вступили в предгорье Апеннин».

«Итак, я в столице исчезнувшего мира! Осматриваю руины Рима, Ватикан, собор святого Петра и все прочие чудеса древнего и современного искусства, которыми наполнен этот волшебный город».

Здесь путешественники провели неделю. Мери делала наброски руин, читала Монтеня; Шелли, закончив «Республику» Платона, которую тщательно штудировал в дороге, каждый день выкраивал время для писания.

25 ноября Мери отметила в дневнике: «Шелли начал “Рассказ о Колизее”». Это – разговор между стариком, его дочерью и молодым иностранцем, происходящий в Колизее. Внешность иностранца напоминает внешность Шелли, какой он обычно представляет ее сам, а размышления старика выражают авторские размышления. Его молитва, обращенная к Любви, возможно, связана с осложнившимися в последнее время отношениями между Мери и Перси.

«О, могущественная… Ты, которая наполняет собою все сущее и без которой этот восхитительный мир был бы слепым и бесформенным хаосом… Два одиноких сердца взывают к тебе, позволь им никогда не разъединяться…» и т. д.

Вместе с тем продолжались и письменные отчеты Пикоку:

«В конце концов, Рим вечен; если бы исчезло все, что есть, осталось бы то, что было – руины и статуи. Рафаэль и Гвидо – вот единственное, о чем стали бы сожалеть из всего, что родилось из пагубной тьмы и хаоса христианства».

Но восторг от созерцания красот Рима то и дело охлаждается картинами иного рода, не менее жестокими, чем во времена Цезарей: «На площади святого Петра работает человек триста каторжников в цепях – выпалывают траву, проросшую между каменных плит; некоторые скованы по двое. В воздухе стоит железный звон, составляя ужасающий контраст мелодичному плеску фонтанов, дивной синеве небес и великолепию архитектуры. Это как бы эмблема Италии: моральный упадок на фоне блистательного расцвета природы и искусства». Празднично-поэтическая реальность – и путешественники все время помнили это – была не единственной реальностью.

4

При въезде в Неаполь Шелли стал свидетелем убийства: «Из лавки выбежал юноша, за ним гнались женщина с кистенем и мужчина, сжимавший в кулаке нож. Мужчина нагнал убегающего, один удар в шею – и окровавленный труп юноши остался лежать посреди дороги. Мои попутчики – ломбардский купец и неаполитанский священник – от души рассмеялись тому ужасу и негодованию, с которым я воспринял случившееся, и охарактеризовали меня словом, которое в переводе на английский означает “простофиля”».

Шелли нашел квартиру в лучшей части города, рядом с Королевским садом. Дальше, за голубыми водами бухты, виднелись Капри и Везувий.

Мери и Клер, которые должны были прибыть следом за ним, очевидно, останутся довольны его выбором. Но на душе у Перси было неспокойно: кровь, пролившаяся едва ли не прямо под колеса везшего его экипажа, не предвещала ничего доброго.