История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

В начале марта путешественники снова въехали в столицу мира; они сразу же – без единого дня передышки – приступили к осмотру древностей, в любую погоду, в дождь и при солнце, и даже лунными ночами посещали Форум, бродили среди руин Капитолия и Колизея: «Колизей не похож ни на одно другое творение человеческих рук, когда-либо мной виденное. Он необычайно высок, представляет собой абсолютно правильную окружность, его разрушенные арки напоминают нависшие скалы». По одну сторону от этих руин расстилалась равнина, с другой стороны громоздился современный город, который тоже притягивал англичан.

Дневники и письма Перси, Мери и Клер запечатлели едва ли не каждый шаг, сделанный ими по Риму.

Заходя в музей Капитолия, Шелли прежде всего направлялся к своей любимой статуе – Аполлону, откинувшемуся назад с вдохновенно поднятой головой, в которой, видимо, рождается новая мелодия, – а потом спешил к картинам Рафаэля, которые считал вершиной мастерства и духовности.

А к Микеланджело Шелли по-прежнему относился резко отрицательно. Осмотрев фрески Страшного суда в Сикстинской капелле Ватикана, он писал Пикоку: «Мне кажется, что гениальность этого художника сильно преувеличивается. Он не только лишен сдержанности, скромности и ощущения грации, которые должно воплощать искусство, но он лишен также и чувства красоты, а значит – самой сути того, что составляет творческую силу… На описываемых мною фресках Бог склоняется с небес, словно радуясь последнему акту трагедии, которую он поставил на сцене Вселенной».

Огромным наслаждением для паломников были прогулки в садах, раскинувшихся вокруг Виллы Боргезе – фонтаны и статуи, тенистые лавры и падубы, старинный замок, зеркально отразившийся в неподвижном пруду…

– Здесь, в Риме, я чувствую на себе отсвет вечности, – говорил Шелли.

Весеннее обновление природы и души, а также новые знакомства, на которые Рим оказался гораздо щедрей, чем Неаполь, благотворно сказались на здоровье, а значит, и творческих силах Шелли. Раза два в неделю все трое обязательно посещали салон престарелой римлянки Марины Кандиды Диониги. Правда, Мери отзывалась о хозяйке весьма скептически: «Это синий чулок, посредственная художница и автор бесталанных литературных опусов, к тому же очень скупая». Тем не менее вечера в ее салоне проходили довольно приятно и оживленно – кроме итальянцев на них обычно присутствовали иностранцы, в том числе англичане. Видимо, здесь началось знакомство с мистером Беллом, известным шотландским врачом. Он привлек Шелли прежде всего как земляк и приятный собеседник, а вскоре понабилось и его профессиональное мастерство. Еще несколько человек сгруппировалось вокруг английского поэта и двух всегда сопровождавших его дам – художник Милани, синьор Амароне, лорд Гуилфорд – известно, что с конца марта все они наносили Шелли визиты.

Возобновление светской жизни особенно воодушевляло Мери, которая была в большей степени, чем Перси, чувствительна к одиночеству. Правда, ее дневниковые записи все еще сохраняли то болезненное умолчание главного, которое появилось в них после смерти Клары Эвелины, но в письмах, отправленных из Рима, уже чувствуется живой интерес к окружающему: «Зловещие мысли еще теснятся вокруг меня – но теперь уже не постоянно, а лишь время от времени». В письмах к Хентам Мери говорит о Риме как о месте «вечного очарования».

Наверно, ни в одной другой точке земного шара дух поэта не мог достичь того величия, той грандиозности, без которых невозможно было продолжение «Освобожденного Прометея». Шелли казалось, что именно здесь, в Риме, на развалинах Древнего мира, добро и зло существуют вне времени, существуют в своем первозданном величии[48].

Для работы он облюбовал руины знаменитых Терм Каракалы. «Я нигде не видел опустошения более величественного и прекрасного, чем высокие прямые стены огромных комнат, сквозь трещины в стенах пробились растения, пол стал травянисто-зеленым, и на нем выросли огромные вязы, мирты, лавры, дикие фиговые деревья и тысячи растений без названий, посеянные ветром», – так описывал Шелли свой рабочий кабинет. С 13 марта по 6 апреля он ежедневно приходил сюда и по одной из лестниц – вернее, по тому, что осталось от нее, – поднимался на самый верх. С одной стороны ему открывалась необъятность земли и неба, с другой – узкое глубокое ущелье, ограниченное аркой невероятных размеров, которую подпирала величественная несимметричная пирамида. Он устраивался на каком-нибудь замшелом уступе и начинал писать. Его мысль и воображение двигались с невероятной скоростью. За 20 дней (!) были закончены второй и третий акты драмы.