История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

Стремление объединять усилия было характерной чертой времени. Даже чтение книг – занятие, традиционно в истории культуры связанное с уединением, теперь часто производилось сообща, вспомним ежедневные чтения вслух в семье Шелли. Обычно все собирались в грандиозном палаццо Байрона, играли в бильярд, спорили, потом совершали верховые прогулки. Раз в неделю Байрон устраивал обед для мужчин – членов кружка; женщины в палаццо Ланфранчи обычно не приглашались. Вообще Байрон ел аскетически мало и однообразно, но друзей угощал отборными винами и деликатесами сезона. Всем эта традиция еженедельных совместных трапез нравилась, и только Шелли всегда принимал приглашение скрепя сердце: «Во время этих обедов нервы мои, кажется, готовы лопнуть, мне невыносимо созерцать, как все до трех часов ночи наливаются клорето и т. д.».

Но в общем Шелли, особенно вначале, радовался возможности постоянного общения с Альбе. Вот что он писал по этому поводу Пикоку:

«Теперь мы с лордом Байроном – постоянные спутники, а это не в малой степени облегчает мою жизнь после мрачного одиночества первых лет моего изгнания, когда мы претерпевали всякие неудобства и несчастья». Но в одном и, может быть, самом важном вопросе такой тесный контакт с Байроном не был полезен – Шелли все острей и болезненней испытывал подавляющее влияние необыкновенной популярности Байрона на фоне своих собственных постоянных неудач, отсутствия не только почитателей, а просто понимающих его читателей (исключения – увы – были редкими). Шелли не завидовал, он восхищался гениальностью и удачливостью друга, но его все сильнее охватывало чувство собственной ненужности. Да, он служит истине, да, он понимает, что мнения критики и читателей преходящи и изменчивы, но он все еще человек, а не небожитель. Он стремится к нравственному идеалу и устремляет к нему своих друзей, но достичь его пока не может.

В минуты слабости он сам называет себя «рыцарем со щитом из тени и копьем из паутины», и его добровольная миссия просветителя и пророка солнечных веков кажется ему непосильной.

В отчаянии он пишет Клер во Флоренцию: «Теперешнее состояние моего духа таково, что я не способен к творчеству, во мне нет уверенности… А писать для самого себя, для собственного удовольствия скреплять рифмой слова – это пустое тщеславие… Сейчас я могу только читать».

Некоторое время спустя – в мае 1822 года – он делится своими переживаниями с Хорейсом Смитом: «Я не пишу – я прожил слишком долго около лорда Байрона, и он, как солнце, затмил светлячок моего таланта. Я хотел бы, но не могу повторить следом за святым Иоанном: “Свет идет в мир, а мир этого не знает”».

Особенно мучительна была для Шелли невозможность опубликовать «Адонаиса» – поэму, посвященную памяти Джона Китса, на которого Шелли возлагал такие большие надежды. В отличие от большинства читателей Шелли разглядел незаурядный талант Китса еще в первой его поэме «Эндимион».

Последнюю книгу Китса «Ламия. Изабелла. Канун св. Агнессы и др. стихотворения 1820 года» Шелли получил в самом конце 1820 года от Гисборнов, только что вернувшихся из очередной поездки в Англию. Особенно поразила его неоконченная поэма Китса «Гиперион», о ней Шелли отзывался восторженно и в письмах к Пикоку доказывал, что нельзя говорить о падении современной поэзии, пока создаются столь совершенные произведения. «Изабеллу», «Агнессу» и «Ламию» он проглядел бегло, а «великие оды» и вовсе не успел прочесть, когда до Пизы дошло страшное известие – 23 февраля 1821 года умер Китс. Известие это попало в Пизу только в середине апреля, оно шло кружным путем – через Лондон. С этого дня Шелли ни на минуту не расставался с томиком Китса, он всегда лежал в кармане его куртки, всегда был под рукой, на памяти, на сердце.

13

Шелли, зная о тяжелой болезни Китса, в течение последнего, 1820 года постоянно и неустанно приглашал поэта к себе, предлагая поселиться под одной крышей.

Вплоть до рокового известия о смерти поэта Шелли продолжал постоянно узнавать у лондонских друзей о здоровье и делах Китса.

«Где сейчас Китс? С нетерпением жду его в Италии, я окажу ему здесь всяческое внимание, ибо считаю его жизнь весьма драгоценной и принимаю близко к сердцу его благополучие. Я хочу лечить его тело и дух; первое буду держать в тепле, а второе – обучать греческому и испанскому. Я сознаю при этом, что вскормлю соперника, который оставит меня далеко позади».