История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

Мертв Адонаис! Стон своей души
Не сдерживай, о, Мать, рыдай по сыну.
Нет! Лучше сразу слезы потуши
В их огненной постели. И лавину
Сердцебиенья спрячь, как он, в пучину
Немого сна. И не вставай с колен.
Не верь, что в землю лег он, как в перину.
Там гложет смерть его – за членом член –
И насмехается над нашей скорбью тлен.

IV

Он стал един с Природою, во всем
Знакомый голос слышен – в стонах грома
И в птичьем пенье сладостном ночном.
Он вездесущ – в тени у водоема,
На солнце, в камне… Тень его влекома
Той силой, что от нас его взяла,
Что правит миром, как хозяйка дома,
Вращая все небесные тела
И согревая их потоками тепла.[84]

Из учения Платона Шелли воспринял представление о том, что реальный мир – лишь отблеск вечного идеального совершенства. Адонаис, пишет он в своей элегии, умерев, ожил; его душа устремилась к вечным источникам света и истины, тогда как многие живые – мертвы.

Страшный реальный мир, в котором «судороги, страх и скорбь уничтожают нас день за днем, и холодные надежды, как черви, кишат в нашем живом прахе», резко противостоит прекрасному миру истины и вечности, к которому после смерти приобщается поэт.

Мы, однако, не имеем оснований считать, что Шелли воспринимал эту теорию Платона как объективную истину. В поэме она проявляется скорее как некая развернутая метафора социального бессмертия всего истинно великого – в первую очередь великой поэзии. Крайне трудно предположить, например, что, изображая посмертную встречу Китса с великими поэтами прошлого, тоже умершими молодыми – Луканом, Сиднеем, Честертоном, – Шелли имеет в виду собрание неких духов из загробного мира. Поэт говорит о бессмертии их стихов и предрекает такое же бессмертие творениям Китса.

Собственные суждения относительно бессмертия души Шелли высказал несколько позже в предисловии к «Элладе»:

«Пока мы не найдем аргументов более весомых, чем софизмы, порочащие саму идею (то есть утверждения платоников и богословов. – Г. Г.), именно наше желание должно остаться сильнейшим и единственным доводом в пользу того, что вечность – удел каждого мыслящего существа».

Этим желанием проникнуто все иносказание о посмертной жизни Адонаиса, и поразительно сходные чувства находим мы у лорда Байрона. «Материя вечна, она постоянно изменяется и воспроизводится; отчего бы и духу не быть вечным?

…Неужели душа, черт возьми, дана нам на этом свете (потому что интеллект, или назовите его, как хотите, это и есть душа), неужели она дана нам лишь для того, чтобы на том свете мы теряли ее даже ради материального бессмертия? Признаюсь, что отдаю предпочтение духу», – писал Байрон в конце 1821 года в своих «Разрозненных мыслях».

Основная мысль «Адонаиса» – и об этом надо непременно сказать – не только гигантская метафора идеи Платона, автор представляет нам ее еще и вот в каком неожиданном ракурсе: «Наша жизнь – только странная насмешка над тем, во что мы хотели бы верить».

V

Зачем ты, сердце, мешкаешь? Давно
Надежды все твои ушли отсюда.
Пора! Теперь и ты уйти должно.
А небо улыбается – о Чудо! –
Ведь это Адонаис и, покуда
Тебя зовет он, торопись лететь.
Жизнь, притянув, обманет, как Иуда.
Ты ей не доверяйся, помни впредь –
Жизнь разлучает, а соединяет Смерть.

VI

Вот Свет, его блуждающий полет
Затеплил все светильники Вселенной.
Вот Красота, в которой все живет
И движется. Что ей, нетленной,
Проклятье смерти или жизни бренной?
И вот Любовь – всевластная рука –
Три зеркала огня. Под их мгновенной
Направленностью тают облака
Забот, с Землей меня роднящие пока.

VII