История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

Дальнейший путь лежал через величественную горную страну. Экипаж двигался по головокружительному серпантину, вырубленному в отвесных скалах по приказу герцога Савойи Чарльза Эммануэля еще в 1652 году. Окружающие пейзажи казались Шелли материализованными образами поэзии Эсхила, под властью которого он последнее время находился, особенно упорно размышляя над «Прикованным Прометеем». После посещения Лез Эшель по пути к Шамбери Шелли записал в дневнике: «Широкие ущелья и пещеры в гранитных обрывах, холодные пики со снегом и льдом на вершинах, тяжелые звуки невидимых вод внутри пещер и стены грозящих падением скал, на которые, по утверждению Эсхила, могут вскарабкаться только крылатые колесницы океанских нимф». Это описание – как бы отправная точка будущей величайшей поэмы Шелли, к которой он приступил через пять месяцев. Дальнейшее путешествие благоприятствовало формированию зародившейся идеи. Могучие образы, клубившиеся перед его внутренним взором в хаотическом беспорядке, постепенно приобретали определенные очертания. Пейзажи Италии одели плотью романтические представления Шелли. Миновав Шамбери, путешественники оказались в самой высокой части Альп. Дорога шла вдоль русла извилистой речки круто вверх. С каждым часом экипаж все больше увязал в снегу. При подъеме на Монт Сенис снег был уже вровень с крышей экипажа. 30 марта, в душе благодаря Наполеона за восстановление дороги, путешественники перевалили через вершину и остановились в Сузе, первом городе на южных итальянских склонах Альп. Весь этот путь по краю снежной пропасти Мери воспринимала с восторгом и ужасом, примерно те же чувства владели Перси. Он был в приподнятом настроении, выкрикивал стихи или распевал что-нибудь громкое и дерзкое. Еще один день пути привел их из Сузы в Турин, а оттуда они отправились в Милан. В Милане поселились в гостинице. На следующий день осмотрели Собор. «Ни одно другое здание не передало бы так совершенно стихию воздуха и света», – записал Шелли.

6 апреля он отправил Пикоку первое из Италии подробное письмо: «Наконец мы добрались до цели нашего путешествия; красота местности и ясное небо всё сразу изменили для меня – вот что необходимо мне, чтобы жить, ибо в дымных городах, среди шумных толп, холодных туманов и дождей нашей родины мое существование едва ли можно было назвать жизнью. С каким восторгом я слушал в Сузе, как женщина, показывая нам триумфальную арку Августа, говорила на ясном и полнозвучном языке Италии. Руины великолепной арки в греческом стиле на зеленом лугу, испещренном фиалками и примулами, горы вдали – вот первое, что мы увидели здесь».

Итак, образ Италии навсегда вошел в представление поэта о счастье. У Шелли множество литературных замыслов. Среди них наиболее лелеемый – трагедия о великом средневековом поэте Италии Торквато Тассо, она так и не была завершена, сохранился лишь ее план.

2

Шелли написал несколько писем в Венецию Байрону в надежде вернуть отца дочери Клер Аллегре – так окрестили малютку Альбу накануне отъезда из Англии. Ответ пришел не сразу, Байрон предлагал содержать девочку, но при условии, что Клер совершенно откажется от каких бы то ни было материнских притязаний. Шелли тут же отправил Байрону длинное, на нескольких страницах, увещевание: «Вы пишете так, словно всякая связь между Клер и ее ребенком должна прерваться. Я не верю, чтобы Вы могли этого ожидать или даже хотеть. Будем судить по себе: если отцовское чувство столь сильно, каковы же должны быть чувства матери? И что подумаем мы о женщине, которая отдаст малолетнего ребенка, с тем чтобы никогда больше его не видеть, хотя бы и отцу?»

И тут Байрона невозможно оправдать при всем желании. «Гений и злодейство – две вещи несовместные» – быть может, Пушкин выразил не вечную истину, но дал формулу века Просвещения с его верой в единство красоты и добра.

Байрон же – и об этом сказано выше – не только в творчестве, но и в жизни своей испытывал на прочность традиционную мораль, как наш Раскольников, не вынесший этого испытания. Наполеон был кумиром и того и другого, но какая разница в масштабах!

Нищий и уже потому страшно серьезный русский студент и баловень судьбы, богач – и красавец лорд Байрон, разыгрывающий эту судьбу как огромную драматическую поэму и не только представивший публике своего «Каина», но и сыгравший его в жизни. И – понравилось, и оказалось (чуть, по историческим меркам, позже), что могут расти цветы зла, и мир залюбовался этим зрелищем.

Но по каким-то не столько понятным, сколько пока угадываемым причинам русская литература начиная с Пушкина отстаивала именно универсальность формулы о несовместности гения и злодейства, и как только отступила с этих позиций, так рухнул весь вообще русский мир, а неказенная литература вернулась – и не могла не вернуться – на прежние позиции.