История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

Уже Байрон (а в зародыше и Кольридж в «Кристабель») рыхлил почву для цветов зла, примеряя к себе перед зеркалом (он всегда жил, как перед зеркалом) маску злодея и с удовольствием чувствуя, что она нравится больше других; уже юный безгрешный Китс выходил к эстетизму, равнодушному к добру и злу, а Шелли упорно отстаивал единство красоты и добра, их глубоко лежащую и глубоко скрытую общность.

У Кольриджа в недописанной поэме «Кристабель» прекрасная женщина оказывается змеей, зло прикрывается красотой.

Вероятно, отсюда и «перевернутый символ» в «Восстании Ислама» следует понимать как прямой символ единой природы добра и красоты.

И опять – не так уж велики пространства, разделившие нас.

Итак, Шелли ни в чем не смог убедить лорда Байрона.

Несчастная Клер все-таки решила отправить Аллегру с няней-швейцаркой Элизой Фогги, которой Мери и она всецело доверяли, надеясь, что Аллегре будет обеспечена почти материнская забота.

В конце апреля Шелли сообщил Байрону, что они отправляются дальше – в Пизу. Шелли с семьей проехали через Парму, Модену, Болонью. Провели ночь в маленькой гостинице на склонах Апеннин. Может быть, именно этой ночью, когда за окнами гудел пронзительный ветер, Шелли написал «Переход через Апеннины» – это были первые поэтические строки, вышедшие из-под пера его со времени отъезда из Англии:

Слушай, слушай, моя Мери
Шепот Апеннинских гор…

На следующий день путешественники перевалили через хребет, поросший каштановым лесом, и начали спуск в долину реки Арно. Несмотря на постоянные ветры, небо было ослепительным и ясным. 7 мая наконец прибыли в Пизу. Архитектура города привела всех в восхищение, но общий дух нищеты производил тягостное впечатление. Каторжники, скованные по четыре и одетые в красные одеяния, подметали улицы. «Весь день слышно медленное лязганье цепей и громыхание тележек, которые они тянут, как вьючные животные. Подходя к окну, неизбежно видишь их желтые лица и истощенные фигуры», – записала в своем дневнике Клер.

Через несколько дней путешественники отправились из Пизы в Ливорно. Этот большой торговый город показался им крайне непривлекательным. Они решили задержаться в нем ровно настолько, чтобы успеть нанести визит мистеру и миссис Гисборн, к которым у них было рекомендательное письмо от Годвина.

Мария Гисборн, бывшая миссис Ревли, с нетерпением ожидала эту встречу. А Мери?

Младенческая память не сохранила образ этой женщины, она знала о миссис Ревли только то, что рассказывал ей отец, и теперь Мери владело какое-то беспокойное двойственное чувство – любопытства и страха. После нескольких минут разговора и то и другое исчезло, Мери вдруг почувствовала легкую бездумную радость, какой давно уже не испытывала, она приняла Марию сразу, без обычного для нее внутреннего диалога, без «за» и «против», так она когда-то приняла Шелли – и больше никогда и никого. Глядя в нежные, умные глаза сорокавосьмилетней миссис Гисборн, Мери мысленно представляла, как бы налажено и светло протекала жизнь в отцовском доме, окажись эта женщина на месте ненавистной миссис Клермонт.

Мистер Гисборн, второй муж Марии Ревли, в свое время потерпел неудачу в торговых предприятиях, устранился от дел и посвятил себя воспитанию пасынка Генри Ревли и собиранию библиотеки. «Это – маленький человек с тонкими губами, скошенным подбородком и огромным носом – удивительно нудное создание. Его нос поражает воображение – это тот нос, который все звуки “г”, издаваемые его обладателем, превращает в “к”. Однажды увиденный, он никогда не забывается, и чтобы простить его, требуется все наше христианское милосердие». Из этого описания, сделанного Шелли, следовало, что мистер Гисборн не вызывал симпатии. Зато общение с Марией Гисборн и ее 30-летним сыном принесло истинную радость – и не только Мери, но и Клер и Перси. Перси писал Хоггу: «Миссис Гисборн – дама лет 45, хорошо образованная, демократка и атеистка, насколько она человеколюбива, не знаю, ибо она не отличается ни восторженностью, ни болтливостью, совсем наоборот».

Генри Ревли получил блестящее техническое образование и был теперь поглощен конструированием паровой яхты, считая, что его изобретение произведет революцию в мореплавании. Новые друзья прозвали его «машинистом». В один из майских дней Перси отправился вместе с Генри к его детищу. Осматривая машину, он снова испытывал тот забытый полудетский восторг, когда студенту Оксфорда казалось, что силой рационального знания можно перестроить мир и осчастливить человечество.

Откуда эта любовь к механизмам у «Рыцаря эльфов»?

Быть может, инженер казался ему чем-то вроде Бога, одухотворившего мертвую материю, а сама машина представлялась моделью Вселенной, запущенной руками творца?

Но романтики вообще любили механические игрушки, музыкальные табакерки, счетные машинки (вспомним леди Байрон), часы и часовщиков, чье мастерство было одновременно и умопостигаемым, и загадочным.

3