История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

Вместо нескольких дней Шелли пробыли в Ливорно больше месяца и только в начале июня перебрались в Баньи-ди-Лукка, курортное местечко в Апеннинах. Там их окружали горы, поросшие ольхой и каштанами, и «привычное одиночество».

В местном казино по воскресеньям давали балы, молодые люди провели там два или три вечера, больше их в казино не тянуло. Ни Мери, ни Клер не танцевали.

– Что вас удерживает – философские принципы или протестантская вера? – издевался Перси над своими спутницами.

– А тебя? – улыбались они.

– Меня?.. Я не знаю, что мне делать с руками, еще в Итоне учитель танцев считал, что я неуклюж, как медведь, а все потому, что я не знал, куда мне во время танца девать руки.

Но в первых числах июля к ним наконец прибыло «лучшее общество всех времен» – задержанные на границе сундуки с книгами. Шелли поспешил поделиться этой радостью с Гисборнами.

Не теряя ни дня, Шелли углубился в чтение Данте, Петрарки, Ариосто, Бокаччо. Даже то, что было уже прочитано в Англии, отчасти в переводах, отчасти в подлинниках – изучать итальянский язык Перси начал еще в 1813 году, – здесь, под небом Италии, звучало по-новому.

С этого времени Шелли – в письмах и разговорах – не устает восхвалять «изысканную нежность, чувствительность, идеальную красоту» творений Данте. «Данте, в отличие от Микеланджело и многих других, знал, что нельзя изображать ужасное без контраста и без связи с прекрасным». Данте для Шелли – поэт-философ, творчество которого он считал «мостом, переброшенным через поток времени и соединяющим современный мир с античным». «Именно Данте, – писал Шелли, – был первым из религиозных реформаторов, а Лютер превосходил его скорее язвительностью, нежели смелостью обличений папского произвола. Данте первый пробудил восхищенную им Европу; из хаоса неблагозвучных варваризмов он создал язык, который сам по себе был музыкой и красноречием. Он был тем, кто сплотил великие умы, воскресившие ученость». Мери, быстро приобретшая достаточные познания в итальянском языке, вслед за своим супругом проходила за кругом круг дантовский «Ад», но «Чистилище» и «Рай» были милей ее душе. Впрочем, и Шелли вскоре признался, что испытывает облегчение, попадая из «адской» тьмы в область «райского света». «Поэма “Рай” – это высшая степень совершенства, это гимн Любви, – говорил Шелли. – Данте еще лучше Петрарки понимал ее великие таинства. Апофеоз Беатриче в “Рае” словно по ступеням приводит его к престолу Высшей Первопричины – это прекраснейшее создание поэзии нового времени».

После итальянцев он решил дать Мери некоторое представление о нравах и чувствах греков, которые, по его словам, «во многом отличались от всех других народов». Для этого он страница за страницей переводил ей «Пир» Платона, причем все время сетовал, что слог его слишком слаб и несовершенен для дивного платоновского красноречия.

«Платон был по существу поэтом, – утверждал он, – правдивость и великолепие его образов и благозвучие языка находятся на величайшей высоте, какую только можно себе вообразить».

Однако еще большее воздействие на поэта производили социально-философские концепции Платона. В предисловии к «Прометею» Шелли писал: «Воспользуюсь случаем и признаюсь, что одержим, по меткому выражению одного шотландского философа, “страстью переделать мир”… Пусть лучше я буду проклят вместе с Платоном и лордом Бэконом, чем отправлюсь в рай с Пейли и Мальтусом». Опираясь на современное ему понимание «Республики», Шелли считал Платона сторонником и проповедником «принципа равенства». То, что Платоново «равенство» распространяется только на узкий правящий круг, было установлено значительно позже.

Но не только интерес Шелли к нравам и взглядам «божественных эллинов» приковывал внимание Шелли к «Пиру». Его увлекала платоновская концепция любви; она во многом была созвучна его собственным убеждениям и в то же время наталкивала на новые размышления. Закончив «Пир», Шелли вернулся к своему эссе «О любви» и дополнил его такой явной интерпретацией Платона: потребность в любви возрастает пропорционально развитию, которое наша личность получает от цивилизации, так как человек никогда не перестает быть существом социальным. А сексуальный импульс является лишь своего рода способом выражения этого всеобъемлющего чувства.

Надо сказать, что Шелли никогда не расставался с Платоном и, по его собственному утверждению, «читал его вечно». Он открывал всё новые глубины в диалогах философа, посвященных проблеме прекрасного, из них он воспринял идею о том, что истинно прекрасное существует лишь в идеальном мире, это такое воплощение идеи, которое является пределом всех возможных частных ее воплощений.

Понятие красоты в сознании Шелли прошло значительную эволюцию. В юношеские годы он рассматривал ее лишь как средство нравственного воздействия и считал поэзию второстепенной по сравнению с моральной и политической науками, а красоту – подчиненной этике. Постепенно Шелли отрекается от дидактических целей, объявляя их несовместимыми с поэзией.