Иуда «Тайной вечери»

Я знаю вина по оплетке их,
Я знаю, в чем у чудаков потреба,
Я знаю праведность и грех других,
Я знаю птиц — так петь и мне бы,
Я знаю плесень на кусочке хлеба,
Я знаю то, что людям должен я,
Я знаю ад, я знаю рай и небо,
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю в супе плавающих мух,
Я знаю палачей — бежал, не скрою,
Я знаю каждого сарая дух,
Я знаю, что в словах: «Любой ценою!»,
Я знаю талеры — имел порою,
Я знаю плен красы, ее любя,
Я знаю хмель, знавал забвенья долю,
Я знаю все, но только не себя.
О люди, я познал судьбы теченье,
Я знаю смерть, что рыщет, все губя,
Я знаю жизни взлеты и паденья,
Я знаю все, но только не себя.

— Это было послание, — сказал он и спрыгнул со стула. — In nuce[6] в нем содержится все, что я имел сказать об этом предмете, а три предшествующие строфы были излишни, как вообще львиная доля того, что слетает с губ и выходит из-под пера стихотворцев. Но мне это простительно. Я трудился ради ужина.

Хозяин стряхнул оцепенение и поставил кувшин с «вино санто» перед Манчино.

— Я, как известно, в изящных искусствах не силен, — сказал он. — Но по выражению лица досточтимого брата Луки, а он, слава Богу, профессор, вижу, что стихи ваши весьма изрядны. Хотя насчет того, что вы, мол, узнаете вино по оплетке, трактирщикам рассказывать не надо бы. Тут вы приврали. Впрочем, о таком пустяке далее и говорить не стоит. Пока что отведайте-ка вот этого.

И он сызнова отправился в подвал за вином для Бехайма.

Приятели Манчино не стали особенно распространяться по поводу его стихов. Но что они думали, было ясно — по одобрительным кивкам и жестам, по взглядам, какими они обменивались, и по тому, как они пили его здоровье. Один за другим все они выудили из карманов кто мелкую серебряную монетку, кто несколько медяков, сложили их в кучку и заказали для Манчино рыбу и жаркое.

Вернулся хозяин, который по дороге в подвал кое-что надумал. Наливая Бехайму вина, он прошептал:

— Ну, сударь, разве я преувеличивал? Гений, каких мало! Что я говорил! Только насчет плесневелого хлеба и мух в супе не верьте, это вранье. Мухи в супе! У меня! Ладно, хлеб может заплесневеть, коли отсыреет, но посетителям я его не подаю. Ох уж эти поэты! Ради рифмы и напраслину возведут на честного человека. Мухи в супе! Да, вот про долги он ненароком правду сказал. Не то что про мух…

— Дайте же мне посидеть спокойно, — перебил его Бехайм.

— Ну да ладно, вино за мой счет, — сказал трактирщик уже как бы про себя, он не мог сразу замолчать. — Раз я сказал, так тому и быть, мое слово твердое, несмотря на мух… Да, судари мои, иду, иду, мигом все подам.

Резчик Симони снова обернулся к Бехайму.

— Вы из-за гор? — спросил он, ткнув большим пальцем себе за плечо, словно где-то там, у него за спиной, и была Германия. — Через Альбулу добирались или через Бернину[7]?

— Об эту нору в горах путешествовать затруднительно. — Бехайм одним глотком осушил свой оловянный кубок. — Нет, сударь, я прибыл морем, с Востока. Из тех краев, где правит османский султан. Я был по делам в Алеппо, в Дамаске, в Святой Земле и в Александрии.

— Как? Вы были у турок? — удивленно вскричал резчик. — И вас не посадили на кол, не пытали?

— У себя дома они вовсе не сажают на кол почем зря и не пытают, объяснил Бехайм, очень довольный, что все смотрят на него будто на диковинного зверя.

Резчик Симони задумчиво погладил усы и возразил:

— Но ведь кругом твердят, что они без устали купаются в христианской крови.

— Когда торгуют, они весьма обходительны, — отозвался Бехайм. — Вроде как вы, миланцы, ведь если человек приезжает к вам за панцирями или за галантерейным товаром, разве станете вы сажать его на кол или мучить? И сиенцы с их марципаном да леденцами тоже не станут, верно? Вдобавок у меня есть грамота, которая подписана самим султаном и обеспечивает мне известное уважение.

Манчино посмотрел на Бехайма с внезапным интересом.

— Как по-вашему, на будущий год турки не заявятся ли сюда, в Италию? спросил он.

Бехайм пожал плечами и, взяв свой оловянный кубок, сказал:

— Они теперь снаряжают могучий флот против Венеции и уже наняли опытных капитанов.

— Оборони нас Господь! — воскликнул один из мастеров-камнерезов. Позавтракают Венецией, а Миланом, глядишь, отужинают.

— Коли опасность так велика и страшна, — сказал Манчино, — самое бы время послать к султанскому двору ловкого человека, наторевшего в толковании священных книг…