Иуда «Тайной вечери»

— Я молилась Господу нашему Иисусу Христу, чтобы наше дело кончилось хорошо. Стало быть, завтра в четвертом часу, заблудиться там никак невозможно. Еще я молилась за Манчино. Надобно вам знать, он любит меня, и любит так сильно, как вы никогда меня не полюбите. Сейчас он, правда, сердит на меня из-за вас, называет вероломной, а ведь я вовсе не давала ему повода считать, будто он имеет на меня какие-то права. Я молилась, чтобы он вновь обрел утраченную память и отыскал свою родину. Сам говорит, что был большим вельможей, владел замками, слугами, деревнями, лесами и пастбищами. Только не помнит где.

На улице она сразу же поспешила прочь, однако еще раз оглянулась. С улыбкой подняла руку и пальцами показала: не забудь, в четыре часа!

Были в Милане два коммерсанта немецкого происхождения, братья Ансельм и Генрих Зимпах, которые сколотили состояние на торговле с Левантом и пользовались почетом и уважением — их всяк в городе знал, ибо прожили они здесь уже лет двадцать. К этим-то братьям Бехайм и направил свои стопы и, угощаясь вином, солеными миндальными орешками и пряниками, изложил им свое затруднение, спросивши, каким путем законы Миланского герцогства могут принудить Боччетту к уплате долга.

Старший из братьев, Ансельм, был мужчина дородный, с виду флегматический и слегка неуклюжий, он с трудом выбрался из кресла, чтобы поздороваться с гостем; младший брат, нервозный, суетливый, прямо-таки места себе не находил: то сядет, то встанет, то начнет сновать по комнате и непрерывно вертел в руках какую-нибудь вещицу — кубок, восковую свечу, медальон, связку ключей, писчее перо, а иной раз и водяные часы, что стояли на столе; правда, когда он хватался за часы, брат смотрел на него с неодобрением. Пока Бехайм во всех подробностях излагал фактические и юридические обстоятельства, под конец выразив решимость вернуть свои семнадцать дукатов, ибо его право на них не вызывает сомнения, это ясно как Божий день, братья слушали его с миной вежливой, но безучастной, причем старшему даже не удавалось подавить зевоту. Но как только прозвучало имя Боччетты, у них разом проснулся интерес, оба пришли в азарт и заговорили наперерыв, да с таким жаром, будто каждому отчаянно хотелось высказаться самому и заткнуть рот другому.

— Возможно ли, сударь? Неужто вы не знали, что этот Боччетта…

— Как же вы этак ошиблись, ведь он…

— Скряга он и завистник, полный лжи и обмана, — перебил младший брат старшего. — Вороватый, вероломный, коварный, лукавый…

— Низкий человек из тех, у кого ни стыда нет, ни совести, — опять вступил старший. — Мы таких за версту обходим… Оставь часы, где стоят, на столе им очень хороню, Генрих!.. От него любой подлости жди, а притом ведь происходит он из старинной и добропорядочной знати. Но семья давным-давно отреклась от него.

— Ты называешь его человеком, Ансельм? — вознегодовал младший брат. Он чудовище, урод, мерзкий червяк, сумевший влезть в человечью шкуру. У меня, господин Бехайм, просто в голове не укладывается, что вы угодили в этакую неприятность, мало того — с ним…

— Все, что в моих возможностях, сударь, к вашим услугам, — опять перебил старший брат, — по с этим Боччеттой…

— В сущности, вы полагаете себя первым, кто понес из-за него ущерб, а ведь он всю жизнь только и делал…

— …Что обманывал да грабил людей. Он не боится длани Господней, потому что не ведает, сколь она тяжела и сколь близка.

— Семнадцать дукатов, говорите? Удивительно и вместе утешительно слышать, что вы этак дешево отделались. Ведь этот Боччетта только глянет на человека — и уже знает, сколько ил него можно вытянуть.

Настроение у Бехайма было скверное, и, как всегда в таких случаях, он потер левой ладонью правое плечо, после чего решительно объявил:

— Из меня ему ничего не вытянуть. Он выплатит мне эти семнадцать дукатов, и пусть поторопится, иначе будет плакать горючими слезами, ибо я отдам его под суд.

Братья посмотрели на него, один — качая головой, другой — с сочувственной улыбкой. С минуту оба молчали, казалось, на этот раз ни старшему, ни младшему не хотелось говорить первым. Ансельм уверенным жестом, при его неуклюжести просто на диво ловким, выхватил у нервозного брата стеклянную мисочку с соленым миндалем и тем спас ее от падения на пол.

— Господи Иисусе! — вздохнул он. — Чуть было не случилось беды… Под суд? Боччетту? Что вы такое говорите?! Вы здесь чужой. Вы понятия не имеете о здешнем судопроизводстве!

— И о том, что означает в Милане судебный процесс, — подхватил младший брат, озираясь по сторонам в поисках новой игрушки. — Особенно для человека приезжего, да еще когда противник не кто-нибудь, но Боччетта. — Он вытащил связку ключей и стал подбрасывать ее в воздух и снова ловить. — Вы правда думаете о процессе? Тогда запомните: горючими слезами будете плакать вы.

— И это не считая обжалований, протестов, пересмотров и формальных рогаток, которых наберется не один десяток.

— А уж сколько бывает всякой путаницы, фальшивых вызовов и что творится с документами, которые пропадают и никогда больше не находятся, об этом и говорить не стоит.