Иванов день

— Думай, милая, думай. — И Ольга Васильевна стала собираться домой, сославшись на усталость.

И Ганна думала. Она до того была убита словами Ольги Васильевны, что не нашла силы встать, проводить ее до самого порога дома, что делала всегда после вечернего чаепития. По пути обычно договаривали то, о чем не успели сказать при Иване.

«Да, наверное, все это так и есть, все это правда, — свернувшись калачиком в углу кушетки, размышляла Ганна. — Наверное, обо мне давно ходит худая молва. Как это я раньше сама не догадалась?..» Стала припоминать. Вот математичка, позавчера попавшаяся навстречу у рынка, остановила на ней долгий и чересчур внимательный взгляд. Раньше этого за ней Ганна не замечала. Прошла контролер из сберкассы, толстозадая Евгения Близнюк, посмотрела искоса, хмыкнула одной левой половиной лица, точно никогда и не знала такую Ганну Стефурак!.. Почтальонши при ее появлении стали шушукаться и покатываться со смеху, в особенности эта вертихвостка Галя в своем задрипанном ситцевом мини-мини, в кургузом, выше пупа, жакетике из какого-то там перлона или нейлона. «Раздуют и сегодняшнюю дурацкую историю с этим Деленчуком, — с ужасом подумала Ганна. — Наговорят и насочиняют бог знает что! И Лидка Деленчук в первую очередь!» Укутавшись от охватившего ее озноба прабабушкиной шалью в зеленую клетку, с тяжелыми, точно литыми кистями, она решила: «Поеду в Крым. Должны же дать обещанную путевку безутешной вдове Ивана Стефурака!.. Вернусь — пойду на фабрику. А вечера — мои. Буду в старушечьем хоре петь стародавние гуцульские песни про женскую долю, в песнях изолью свое горе… Буду бабам шить на досуге платья, чаевничать с подружками. Книги еще читать! Сколько хороших, наверное, пропустила за последние годы. Ивану некогда было, ну и я не читала…»

Мечтала, думала, витая в облаках.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

А жизнь совсем-совсем по-другому распорядилась мечтами Ганны.

Это случилось дней через десять после Нового года.

Ганну наконец-то вызвали в контору, где еще недавно работал Иван. Сам Гриценко извинился перед ней, сказал своим сочным баритоном, что вот осенью, к его великому сожалению, ей своевременно не смогли достать путевку в Крым, — были исчерпаны фонды! — а вот из новогодних ей выдают путевку первой, как члену семьи бывшего отличного работника конторы, незабвенного Ивана Стефурака… правда, не в обещанный санаторий, а в дом отдыха, но хороший, хороший дом…

— Но это почти что одно и то же, а может, даже лучше, потому что в санатории режим, а в доме отдыха можно ходить на голове, там вы себя будете чувствовать на полной свободе, что, наверное, больше соответствует вашим вдовьим планам…

Это ей сказали уже в профкоме.

Сказал бы мужчина — Ганна влепила бы ему пощечину, невзирая на свою кротость и мирный характер. Но сказала женщина!.. Известно, что женщины ранят друг друга больнее. Тут она спасовала. Краснощекая секретарша профкома приходилась родной сестрицей Павлючихе, жене всесильного Павлюка, — секретарше так хотелось испортить Ганне настроение! Судя по всему, она знала, что старый черт Павлюк сватался к вдове, хотел оставить семью.

Но всего этого не могла знать Ганна.

Она сдержалась и, чтобы не наговорить секретарше дерзостей, даже сказала что-то в благодарность и, сунув путевку в сумочку, вылетела из тесной, заставленной ящиками комнаты профкома.

Но, оказавшись на морозном воздухе, на проспекте, еще не в полных сумерках уже светящемся огнями фонарей, она очень быстро забыла о случившемся, забежала в магазин, купила несколько катушек ниток, пуговиц и в самом прекрасном расположении духа направилась домой.

Проспект в этот вечер показался ей более оживленным, и более освещенным, и вообще каким-то праздничным. И ей вдруг расхотелось домой.

Проходя мимо кинотеатра, у которого уже толпился народ, Ганна подумала: «А почему бы и мне не пойти на шестичасовой сеанс?» Она тут же стала в очередь за билетом…

Возвращалась Ганна домой около восьми часов. Улочка, на которой она жила, хотя и начиналась от ярко освещенного проспекта, но, как всегда, была темно-угрюмой. Правда, она еще несколько подсвечивалась легким покровом осевшего и потускневшего снега.

Только Ганна дошла до развилки, где улочка сужалась почти вдвое, и хотела уже было ступить на шаткий, с подгнившими досками мостик через канаву, как слева к справа от заборов ей навстречу метнулись две женщины.

Первую она сразу узнала по фигуре. Она была единственная такая на всю «монастырскую сторону» — глыба, а не женщина! — колыхающаяся от жира Павлючиха, с борцовской шеей и мощными руками, согнутыми в локтях.

Вторую Ганна сперва не разглядела, но та сама выдала себя, обрушив на нее длинную и отборную матерщину. Однажды Ганна уже слышала во дворе и этот голос, и эти «обороты», еще более постыдные в устах женщины. Не удивительно, что на край света готов был бежать от нее бедный Сергей Петрович Деленчук.