Иванов день

Ганна не успела даже подумать о том, что может сулить ей эта неожиданная встреча у развилки, как получила сильный удар-скуловорот, от которого у нее долгим звоном зазвенело в правом ухе, а из глаз посыпались потоки искр, как из-под точильного круга. Она и сообразить ничего не успела, — что произошло? — как получила такой же сильный удар слева, а потом, с короткими интервалами, снова справа и слева. Теперь у нее звенело в обоих ушах и не слышны были никакие другие звуки, даже ругань Лиды Деленчук. В довершение всего ей дали такого богатырского пинка, что, раскинув руки и выронив сумочку, она пролетела несколько метров.

Когда Ганна плашмя упала на камни, ее стали топтать, норовя ударить побольнее, каблуками, снова матеря последними словами, которые она уже не могла слышать не только потому, что на время оглохла, но еще и потому, что потеряла сознание.

Две озверевшие женщины схватили ее за руки и ноги, раскачали и швырнули в канаву, затянутую тонким льдом.

— Пусть сдохнет как собака! — задыхаясь от одышки, сказала Павлючиха.

Лида Деленчук снова длинно заматерилась.

Ганна пришла в себя, когда стала захлебываться холодной, сводящей скулы водой. Вот тут-то она застонала.

Мимо проходили запоздавшие зрители из кино, жители дальней гористой улицы. Они и вытащили ее из канавы.

Когда прибежавшие к ней домой Ольга Васильевна и соседки-учителки раздели Ганну, бросив в коридор ее разорванную и мокрую одежду, то на теле у нее не оказалось живого места: оно было в ссадинах и синяках. Особенно было обезображено лицо. Ганна не могла ответить ни на один из заданных ей вопросов. Когда же на какое-то время сознание возвращалось к ней, она хваталась за голову, начинала стонать.

Ольга Васильевна сразу же положила ей на голову лед — отколола тут же, у дома, на водосточной трубе, — и побежала на угол вызывать «скорую».

Ганну повезли в больницу.

Сердце у нее оказалось здоровое, ей сделали обезболивающий укол и повели на рентген. Ее снимали стоя, лежа, то отдельно руку, то ребра, то колени.

У нее нашли и сотрясение мозга, — к счастью, в легкой форме, спасла зимняя меховая шапка, — и трещины в трех ребрах, и тяжелые травмы от ушибов и ударов. Одних кровоподтеков насчитали семнадцать, из них четыре — на лице. На лице были еще две рваные раны: на лбу и на правой скуле, чуть ли не под самым глазом.

По протекции Ольги Васильевны Ганну положили не в большую, а в малую палату, где лежало всего семеро больных, и среди них задыхающаяся от астмы старуха откуда-то из-под Верховины — райцентра, который еще недавно называли Жабье.

Началось интенсивное лечение Ганны. Пузырь со льдом круглосуточно лежал у нее на голове. Ее кололи, поили лекарствами, замучили компрессами.

На четвертый день она тихо, еле слышно заговорила.

Она попросила вызвать следователя, привлечь своих обидчиц к ответу.

Ольга Васильевна, которая официально, но, правда, по собственной просьбе, была приставлена к ней как к тяжелобольной, нуждающейся в круглосуточном уходе, отсоветовала ей делать это.

— Ну хорошо, заведут дело на Павлючиху и Лидку, ну будут судить их. Кто же от этого останется в выигрыше: ты или они?.. Конечно, они!.. Эти две дряни приведут свидетелей и докажут, что ты хотела отбить у них мужей. Тебя же втопчут в грязь!.. А что ты сможешь возразить? Скажешь, приходили сами? При собственных женах свататься? Да кто же тебе поверит!..

— Значит, им все простить?

— Не простить, а забыть. Вообрази, что ты свалилась с горы, попала под машину, да мало ли что может случиться с человеком?.. Начисто надо забыть все происшедшее. Да и случай подходящий: сотрясение мозга, отшибло память!

— Забыть навсегда?..

— Другого выхода у тебя нет. Я все эти ночи не спала, все думала.

Ганна попросила поднести ей зеркальце. Увидела накрученные во все стороны бинты, меж которых в щелку проглядывали ее глаза, и прослезилась.

На другой день она спросила у Ольги Васильевны:

— А если будут допытываться, кто и за что меня так разукрасил?

— Скажи, какие-то хулиганы. Тут приходил капитан из милиции, я ему так и сказала…

— Ну, какие у нас в городке могут быть хулиганы? — сквозь слезы в отчаянии проговорила Ганна.

— А ты скажи: нездешние, такие длинногривые. Помнишь, летом приезжала их целая ватага, у всех стали куры пропадать?.. «И сумочку отняли, — скажи, — и путевку в Крым изорвали от злости, когда не нашли денег». Я всем так рассказываю, не знаю, что ты наплела врачам.

— Значит, простить? — Ганна не могла примириться с этим. — Ты разве не видишь по синякам, как они меня топтали ногами?

— Знаю! Вижу! — Ольга Васильевна была тверда.

— Не будет ли это предательством по отношению к Ивану? — И уже задумчивее, почти что про себя: — Иван это дело так бы не оставил…

Но Ольга Васильевна услышала — или догадалась по движению ее губ?

— А ты покойников не трогай. Решай сама за себя, — сказала она.

На двадцатый или какой там еще день — уже начался метельный февраль — Ганна настойчиво стала проситься домой. Ей намного было лучше, к тому же устала от старухи из-под Верховины.

Вот уж не знала Ганна, что это за такая страшная штука — астма.