Иванов день

Обратно мы опять ехали трамваем, опять за меня и Решетова платил Чапыгин. Это был целый ритуал — как он доставал кошелек, как раскрывал и рылся в нем, выбирая монетки. Снова напомнил нам, чтобы мы не забыли потом «вернуть должок». Шутил он или говорил всерьез, я снова не понял: лицо у Чапыгина было непроницаемо. Потом, правда, он посмотрел на нас с хитринкой. Но я все же воспринял его слова всерьез и нашел им оправдание: «Это не скупость, а привычка рабочего человека, которому копейка достается трудом. К расчетам приучила его жизнь, когда он работал маляром и подмастерьем в разных художественных мастерских. Там ведь обычно к зиме рассчитывали работников, и надо было на свои сбережения дотянуть до весны, экономить на всем…»

Всю долгую дорогу, сидя рядом с Чапыгиным, склонившись к нему, чтобы лучше слышать, мы с Решетовым жадно ловили каждое слово его неторопливого рассказа о дореволюционных встречах со многими знаменитыми и незнаменитыми писателями. Для подробного рассказа, конечно, грохочущий трамвай, даже не очень переполненный, был неподходящим местом. Но и по отдельным деталям и штрихам я хорошо представил себе, каким франтом был поэт Дмитрий Цензор, вхожий тогда в самые аристократические салоны Петербурга, как шумно любил гулять Куприн, какими были Ремизов и Арцыбашев, мало известные нам. С благодарностью и нежно говорил Чапыгин о Короленко и Горьком, сыгравших большую роль в его писательской судьбе. О Максиме Горьком он, видимо, мог бы говорить долго…

Мы с Решетовым выходили на Невском у Гостиного двора, Чапыгин ехал дальше, на Петроградскую сторону, к себе на Карповку.

Прощаясь, он дружелюбно пожал мне руку, сказал:

— Поезжайте ко мне в Заонежье… Понравится… И старины всякой еще найдете, и людей интересных…

Но, кончив повесть, я не понес ее Чапыгину, хотя сделать это очень советовал Александр Решетов, уговаривали друзья-«резцовцы», частые гости Чапыгина. Алексей Павлович любил помогать молодым не только советом, но и делом: устроить понравившуюся ему вещь в журнал, отдать в издательство. Сам прошел нелегкий путь в литературе, хорошо знал, как важно вовремя помочь человеку стать на ноги.

Небольшую мою повестушку напечатали в «Звезде» по рекомендации Михаила Слонимского, при поддержке Николая Тихонова.

На материале, близком тому, который был положен в основу повести, я вскоре стал писать роман, в некотором роде исторический. Надеялся хотя бы первую часть этой вещи показать Чапыгину.

Ехать в Заонежье, как советовал Чапыгин, мне было не с руки из-за болезни легких, правда, только начинавшейся, без особого обострения. Врачи посоветовали не уезжать далеко от Ленинграда.

Я отправил письмо в один из сельсоветов Маловишерского района Ленинградской области (ныне это в Новгородской), через который я как-то проезжал, и попросил председателя найти мне дом в деревнях Горки или Дубки, населенных в основном староверами, где бы я мог некоторое время пожить и поработать.

Ответ пришел неожиданно быстро. Председатель писал, что есть хороший дом в Дубках, на хуторе, недалеко от реки и леса, где мне будет приятно жать и работать. Но предупреждал: хозяева — люди религиозные, глава семьи Василий Егоров в прошлом служил псаломщиком у какой-то миллионерши.

Я взял в газете трехмесячный отпуск, дал телеграмму председателю сельсовета, что приеду в такой-то день и в такой-то час. Просил, чтоб кто-нибудь встретил.

И вот я еду — с чемоданом и продуктовой корзиной.

На станции Мстинский Мост, где я выхожу из вагона, ко мне подходит высокий худощавый мужик. У него черная борода, он весь в черном, хотя август, жарко. Знакомимся. Это и есть мой хозяин Василий Ипатович Егоров.

— У вас я буду жить?

— У меня, у меня. Дом у меня просторный!

— Приехали на телеге?

— На лодке.

— Как же это вам удалось плыть против течения?

— А я лодку тянул волоком, как в старину.

Мы с высокого берега спустились к реке, к небольшой утлой лодчонке, привязанной к колышку.

— Сколько километров плыть до вас, Василий Ипатович?

— Верст двадцать будет, пожалуй.

Я критически посмотрел на лодчонку, но делать было нечего, пришлось грузиться. Егоров взялся за весла, я оттолкнулся от берега. Река Мста в этом месте кажется и широкой, и многоводной. Егоров стал выводить лодку на середину реки, на стремнину, и мы поплыли.

— Нет ли у вас в чемодане водочки? — подмигнув мне, спросил Егоров.

— Есть, конечно, — ответил я, не понимая, зачем она ему понадобилась, к чему он спрашивает. Староверы, известно, народ не пьющий и не курящий.

— Хорошо бы малость хлебнуть на дорогу, а то дома не дадут, — жалобно проговорил Егоров. — Да и грести будет легче…

Ну, раз легче, я достал из чемодана бутылку, Егоров умело откупорил ее легким ударом ладони по донышку, сделал глоток, второй, третий — отпил чуть ли не половину. Я так и ахнул! Ай да псаломщик, ай да ревнитель старой веры!.. Достал из корзины хлеба и сыру, протянул ему. Отказался! Черпнул ковшиком речной водицы, жадно осушил до дна, вытер мокрую бороду. Попросил папиросу. Сладко затянулся несколько раз, взялся за весла, выправил лодку.