Иванов день

На глазах моих Василий Ипатович вскоре стал пьянеть. Через какой-то час его так развезло, что он чуть ли не вывалился за борт. Я счел за благо самому сесть на весла, но Егоров не отдавал их, шумел, лез драться. Мне ничего не оставалось, как смирно сидеть на своем месте. Лодка, точно сама пьяная, зигзагами шла по реке. То она уткнется в левый берег, то в правый. Когда мы проезжали мимо хуторов, попадавшихся нам в пути, то все старые и малые сбегались на берег, чтобы поглядеть на нас.

Но вот весла вывалились из рук Василия Ипатовича, он опрокинулся назад. Я выдернул доску из-под него, и он вытянулся во весь богатырский рост на дне лодки. Хорошо, что берег был рядом. Два местных парня удили рыбу со сваленных у воды бревен. Я попросил, и они помогли мне вытянуть лодку на берег.

Я сидел рядом с парнями и ждал, когда выспится мой хозяин. Один из парней сбегал домой, принес мне крынку молока и огурцов. Я перекусил и сам задремал на траве.

Проснулся я от дикого крика, шума, песен. Мимо нас на трех вместительных лодках — не чета нашей! — проплывала большая компания пьяных мужиков и баб. Позади средней лодки, как рыба на кукане, тащилась плоскодонка-развалюха, по самый край борта утонувшая в воде. В лодке стоял заколоченный гроб.

Из реплик моих соседей-рыболовов и людей, плывущих на лодках, я понял, что это похоронная процессия: везут покойника на его родину где-то под Новгородом. От пьяных, орущих мужиков я тогда и записал эту разбойную частушку:

Пусть побьют и пусть порежут,
Пусть полечат доктора,
Пусть по койкам потаскают,
Пусть поплачет мать моя…

Вскоре лодки с пьяной ватагой скрылись из виду, по домам разошлись мои рыболовы и проснулся Василий Ипатович. Он хорошо выспался.

Я забрался в лодку, и мы тихо и мирно доплыли до места. Уже смеркалось. На берегу нас с тревогой ждали жена и дочь моего хозяина.

Дом стоял на пригорке, далеко от деревни. С веранды, примыкающей к моей большой светлой комнате со стороны реки, открывался живописный вид на противоположный берег и на соседний лес, тянущийся слева от нашего хутора. На веранде я обедал и чаевничал, в комнате работал. В ней находились два больших книжных шкафа, и в них «Псалтырь» в разных изданиях, и один — очень старый, рукописный, «Четьи-Минеи», «Цветник», «Апостольские беседы», «Поморские ответы» и много других книг в переплетах и без, старообрядческие журналы, книги по истории раскола, сборники религиозных и всяких житейских песен.

Сейчас я хорошо понимаю, каким богатством владел Василий Ипатович, но тогда, по молодости своей, я почти что равнодушно перелистывал эти фолианты!

Меня больше интересовала живая жизнь людей сегодня, беседы с ними, староверский быт, праздники и обряды. Запомнился совет Чапыгина: потолкаться среди народа.

Как-то Егоров свел меня в сарай, Где у него хранился еще сундук старопечатных книг; большинство — растрепанных, без обложек, иные — без начала и конца. Я стал перебирать их, но потом оставил свою затею: уж очень эти книги были запылены. Невольно подумал о Чапыгине: «Вот бы Алексею Павловичу этот сундук! Переплел бы каждую книгу, и не узнать было бы их! Да и для работы над «Гулящими людьми» могли бы понадобиться! Вернусь в Ленинград — обязательно расскажу ему о библиотеке моего хозяина».

Как-то я спросил у Егорова, как ему жилось у миллионерши в псаломщиках.

— Миллионерша-то была Кокорева, ревнительница старой веры! — с гордостью ответил он. — Слышали, наверно, про такую?

— Нет.

— Кокоревой, или, в простонародье, Кокорихе, принадлежали многие дачи в Поповке под Петроградом, товарные склады на Московской дороге. И другого всякого имущества у нее хватало!.. Делами у нее ведал управляющий — муженек был с параличными ногами, передвигался в кресле-каталке… Вот в доме Кокоревой в Поповке я и нес службу в домашней моленной! У меня еще была обязанность: принимать и провожать богомольцев — приезжали со всей России — кормить и поить нищих, ездить с хозяйкой по старообрядческим церквам. Богатство свое она ведь раздавала на богоугодные дела… Святая была женщина!

В другой раз он рассказал про ночной налет анархистов на дом Кокоревой. Это было в 1917 году. Анархисты были в масках, вооружены, приехали в Поповку на автомобиле. Что им надо было? Ничего, кроме иконы «Одигитрии Смоленской», которая стоила баснословных денег: серебряный оклад весь был украшен изумрудами, топазами и бриллиантами. Егоров сам хорошо был вооружен в те годы, хотел оказать сопротивление анархистам, но Кокориха упала на колени, просила не делать этого, запричитала:

— На все воля божья, воля божья!..

Пришлось отдать «Одигитрию» — до сих пор Егоров не может простить себе эту оплошность!

У Егорова мне хорошо жилось и работалось. Первая часть моей новой книги успешно продвигалась вперед. Я решил: когда ее кончу, тогда и вернусь в Ленинград.