Иванов день

Я вышел с вокзала. Мне надо было искать попутную машину до Олонца. Оттуда уже мне предстояло добираться до реки Тулоксы, а там и до Видлицы.

Олонец, Олонец!..

Вот лютый враг добрался и до родины Чапыгина! Алексей Павлович ведь родился в Олонецкой губернии, в деревне Большой Угол (раньше ее называли Закулихинской) Каргопольского уезда. Правда, деревня эта находилась сравнительно далеко от Свири, по ту сторону Онежского озера, и вражеские самолеты еще туда не долетали, но это не меняло положения…

Но вот и война прошла… Прошли многие годы мирной жизни…

Вспоминая довоенный литературный Ленинград, его непревзойденных мастеров, я часто думаю о Чапыгине, о его поразительной писательской судьбе, о его «Разине Степане» и «Гулящих людях».

АЛЕКСАНДР ПРОКОФЬЕВ

Поздно вечером в коридоре нашей коммунальной квартиры раздался телефонный звонок. Я посмотрел на часы. Было половина двенадцатого. Я немного подождал. К телефону никто не подходил. Видимо, все уже спали. Тогда, тихо приоткрыв дверь, я на цыпочках подошел к телефону, снял трубку.

— Егор, не спишь? — послышался голос Александра Решетова.

— Нет, пока работаю.

— Можно к тебе заглянуть ненадолго?

— Да заходи, чего спрашиваешь!

Мы с Решетовым были близкими друзьями.

— Но я не один, со мной Прокофьев и Саянов.

— Буду им рад тоже! Приходите!

— Только затопи печку, а то заморозишь поэтов.

Ни с Прокофьевым, ни с Саяновым я тогда, в 1938 году, еще не был близко знаком, — был молодым человеком и молодым писателем! — хотя, конечно, неплохо знал их творчество и даже биографии, которыми в те годы модно было предварять чуть ли не каждую поэтическую подборку в журналах, не раз слышал выступления обоих поэтов на литературных вечерах. Прокофьева мне приходилось встречать и в редакции «Резца», где я часто печатался, и на заседании литературной труппы при журнале. Его и Решетова критики в своих статьях относили к «резцовцам» первого призыва, а молодых, вроде меня, — к четвертому.

Прокофьев особенно мне запомнился по выступлению на ленинградской областной писательской конференции летом 1934 года, состоявшейся накануне Первого съезда советских писателей.

«В защиту влюбленных» — так можно было бы назвать тему его выступления.

— Не знаю отчего, почему и по какому случаю, но любовь, как таковая, в творчестве некоторых советских поэтов превращается в какую-то нудную и неприятную канитель, — сказал Прокофьев.

Зал с большим вниманием выслушал образную речь Прокофьева и проводил его долгими аплодисментами.

…Повесив трубку, я заторопился в комнату. Она была маленькая, в шесть квадратных метров, — не то бывшая кладовая, не то комната для прислуги в бывшей барской квартире, ныне разделенной на две самостоятельные коммунальные квартиры. Комната моя была знаменита среди друзей не только своим размером, но и холодным цементным полом и печуркой. Эта печурка была круглой, высотой в один метр, типа «буржуйки», с уходящей под потолок железной трубой. Нагревалась за какие-нибудь десять минут, накаливалась через полчаса, остывала — через два. Потому-то, начиная с сентября, я ее растапливал дважды на дню: утром и вечером, к приходу друзей.

Это потом Решетов воспоет мою печурку в своем стихотворении «В зимний вечер», которое войдет во все его поэтические сборники, — вот его начало:

Я завернул к тебе опять,
По городу шел, по морозу.
Ты день работал, —
Рано спать,
Клади, приятель, в печь березу.
Горят, гудят дрова в печи,
И, обнимая кирпичи,
Спешит огонь багровый, синий.
И снова полон вечер зимний
И новых строк,
И давних дум —
Всего, что занимает ум…

Ну а сегодня мне предстояло печурку растопить в третий раз. День с утра выдался холодный, промозглый. Я сунул в раскрытые дверцы несколько сухих полешек, бросил туда бересту и щепки, поджег их. Огонь сразу же загудел в трубе.

«Чем угостить моих знаменитых гостей?» — подумалось мне, но в кухне прозвенел звонок, и я пошел открывать дверь. С шумом и смехом вошли Решетов, Прокофьев и Саянов. Они были навеселе. Не знаю, что Решетов рассказывал по дороге своим спутникам, но тут же в кухне Прокофьев обнял меня и проговорил своим рокочущим голосом:

— Прозаик, а вот Сашка говорит, что любишь стихи, и мои тоже! Считай, я твой друг! И Саянов твой друг!

Я повел гостей в комнату. Почувствовав обжигающий жар от разгоревшихся березовых дров, продрогшие поэты пришли в неописуемый восторг.

Повернуться в моей комнате особенно было негде. В ней стояли полугардероб-полубуфет, рядом, у окна, — полудиван-полукровать, слева от него, у стены, — полуобеденный-полуписьменный стол на трех ножках, над которым висела большая книжная полка… почти без книг. Мои гости вынуждены были сесть рядышком на полудиван, подпирая друг друга плечом. Настроение у них было прекрасное. Это было видно по тому, что они тут же начали читать свои стихи.