Иванов день

Я сидел на единственном стуле у печки и с интересом слушал их. Особенно мне нравились стихи Прокофьева. Я хорошо знал его первые книги. Но, слушая стихи, я все же был озабочен: чем угостить дорогих гостей? Открыл дверцы моего полубуфета, с тоской посмотрел на пустые полки.

— Ты, Егор, сиди спокойно, — сказал Решетов. — Мы сыты, недавно ужинали в ресторане.

— Правда, правда, — поддержали его Прокофьев и Саянов.

У меня в полубуфете хранились бутылка красного вина и немного винограда — все, что осталось из привезенного с юга, куда я недавно ездил погостить у матери. Но не было ни куска хлеба, ни ломтика сыру.

Тарелку с виноградом я поставил на колени Решетову, а вино разлил по кружкам и стаканам.

Желая сделать приятное Прокофьеву, подражая его манере чтения, я продекламировал его стихотворение «Где ты? Облака чуть-чуть дымятся, от цветов долина как в снегу…», взятое эпиграфом к моему рассказу «Где ты?», над которым я тогда как раз работал.

Это вызвало горячее одобрение Прокофьева, какие-то хорошие слова сказал Саянов, но почему-то помрачнел Решетов. Саянов, заинтригованный названием рассказа, пытался меня уговорить прочесть его, но, к счастью, рассказ был большого размера и, по характеру своему, не для громкого чтения. Хотя, конечно, соблазн прочесть рассказ был немалый.

Выпили остатки вина… И тут поэты во всеуслышание изъявили желание поесть что-нибудь более существенное, чем виноград. А было уже около часу ночи!..

Народ в нашей коммунальной квартире жил хороший и в какой-то мере причастный к миру искусства. Соседи всегда были готовы прийти мне на помощь, как самому молодому, к тому же холостому жильцу. Услышав в моей комнате громкое чтение стихов, некоторые из них поднялись с постели, стали ходить по коридору. Нет, они не ворчали, не протестовали — они были заинтригованы этим ночным вторжением поэтов в их квартиру.

Обрадованный раздавшимися в коридоре шагами, я вышел, постучался в двери первой комнаты и, услышав ответ, попросил немного хлеба и какой-нибудь закуски.

— А мне можно будет послушать стихи? — спросила соседка.

— Наверное, можно, — ответил я.

— Тогда я сейчас принесу вам что-нибудь поесть…

Но уже захлопали двери и в других комнатах нашей квартиры.

Не прошло и каких-нибудь пяти или десяти минут, как раскрылась дверь и со смехом и шутками соседи стали вносить в мою комнату тарелки с едой. С постели поднялись все! И все хотели слышать стихи известных ленинградских поэтов!

Поэты читали с удовольствием. Так, наверное, в далеком прошлом состязались ашуги и акыны. Соседи толпились в коридоре, пока один из них, Максимилиан Лаврентьевич, не догадался пригласить всех в свою просторную комнату, предложить чай.

Наибольшим успехом на этом импровизированном литературном вечере пользовался Прокофьев. Почему он? Мне думается, потому, что Решетова мои соседи хорошо знали, часто встречали у меня и до этого вечера слышали его стихи. Саянова тоже воспринимали как «своего», хотя впервые его видели. Он был поэт, как бы сказали сегодня, интеллектуальный, в его поэзии было много привлекательного, но традиционного. Истинной находкой оказался Прокофьев, его неожиданная поэзия, революционная по духу, яркая по образному строю. Вызывал симпатию и его ладожский говорок, и его внешний неожиданный вид: деревенский мужичок в синей косоворотке, в неопределенного цвета пиджачишке, больше похожий на плотника или рыбака, чем на поэта в изысканном понимании этого слова.

Незабываемый это был вечер. Незабываемый еще тем, что на нем я в первый и последний раз видел Решетова в дружеской компании с Прокофьевым.

…Как мне потом однажды проговорился Саянов, это он в тот холодный осенний день свел вместе Решетова и Прокофьева: уж очень ему хотелось, чтобы наладились дружеские отношения между ними. Прокофьева он нежно любил, Решетова в какой-то мере считал своим «подшефным», следил за его творчеством, как-то написал о нем доброжелательную статью.

Но, к сожалению, примирение Решетова и Прокофьева продолжалось всего-навсего один день. Отношения двух Александров с первых литературных шагов сложились трудные, непримиримые. Такими они оставались всю жизнь!

С самим Саяновым, как мне вспоминается, Решетов всегда себя держал ровно, с почтением, но близкими друзьями они тоже не стали.

Очень скоро началась война с белофиннами. Участниками войны стали многие ленинградские писатели.

На далекий и студеный Север, но на разные участки фронта уехали Прокофьев, Решетов и Лихарев, на Карельский перешеек — Тихонов и Саянов.

Суровая зима 1939/40 года мне очень памятна. Молодой сотрудник «Звезды», я хотя никуда не уезжал из редакции, но хорошо чувствовал дыхание войны. Она присутствовала в журнальных публикациях, Тихонов и Саянов, приезжая с перешейка, рассказывали много незабываемого о боевых действиях наших частей. С перешейка приезжали и москвичи Твардовский и Вашенцев, недавно надевшие шинели, — у них тоже была богатая информация…