Иванов день

Свернули на улицу Марата. На углу Марата и Стремянной тогда стояла небольшая нарядная, украшенная в верхней части изразцами старообрядческая церковь. Теперь ее нет — на месте церкви стоит баня на 419 мест, по своей грандиозности напоминающая гостиницу «Интерконтиненталь», построенную американцами в Будапеште на берегу Дуная. А в те годы церковь была такой же достопримечательностью Ленинграда, как и мозаичная мечеть, находящаяся на Петроградской стороне.

Егоров уверенно повел меня во двор дома, примыкающий к церкви.

По грязной черной лестнице, с перебегающими туда-сюда ошалелыми кошками, мы поднялись на верхний этаж. Зашли в какую-то квартиру, ощупью пробрались в конец темного, заставленного сундуками и корытами коридора, постучались в дверь.

— Заходите, заходите, — елейно раздалось за дверью.

Егоров приоткрыл дверь, и мы вошли в небольшую комнатку: чистенькую, прибранную, с иконками в красном углу. В просторном кресле сидела маленькая, сухонькая, горбатенькая старушка в чепце, прикрыв колени пледом. Она обрадовалась своему старому псаломщику, который, судя по всему, раза два-три в году приезжал к ней, засуетилась, попыталась встать, но Василий Ипатович взял стул, сел с нею рядом. Я остался стоять у окна — второго стула в комнате не было.

Кокориха спрашивала Егорова про общих знакомых и не сводила настороженного взгляда с меня, спросила:

— А приятель твой не басурман?

— Да нет, — поглаживая бороду, со смехом ответил Василий Ипатович. — Христианин, вера у них постарше православной, григорианской называется. С Кавказа он родом!

Взгляд у Кокорихи как-то потеплел, а потом она перестала обращать на меня внимание. Я же смотрел на нее с разочарованием. В моем представлении молодого человека такая знаменитая миллионерша, хотя и бывшая, должна была быть какой-то особой, чем-то отличаться от простых смертных. К тому же я собирался встретить этакую неистовую ревнительницу старой веры, вторую боярыню Морозову… А передо мной сидела опрятно одетая кроткая древняя старуха. Рядом, на круглом скособоченном столике, среди старых, потрепанных книг, лежал и роман на французском…

Вдруг Егоров встрепенулся, полез в свою корзину, вытащил банку с медом, повертел ее в руках.

Кокориха причмокнула синими губами, сказала:

— Не забыл, не забыл, Василий, люблю чаек с медом.

Егоров поставил банку на подоконник и вытащил из корзины потрошеного гуся, откинул холстину, в которую он был завернут, повертел гуся перед носом Кокорихи и тоже положил на подоконник. Вытащил банку с топленым маслом, банку со сметаной.

Кокориха благодарно кивала головой…

Я договорился с Василием Ипатовичем о нашей завтрашней встрече, схватил свой чемодан и корзину и вышел из комнатки.

Придя домой, я первым делом позвонил Решетову. Подошла его мать, Мария Павловна. Обрадовалась моему приезду, но сообщила горестную весть:

— Саша ушел на похороны Чапыгина.

— Чапыгин умер?

— Умер, умер, простудился и умер.

— Значит, у вокзала я встретил похоронную процессию, провожающую Чапыгина?..

— Хоронят Чапыгина на Волковом кладбище, — сообщила Мария Павловна…

Повесив трубку, я с горечью подумал: «А я-то хотел Василия Ипатовича свести с Чапыгиным!.. Пусть, думаю, побеседуют старики… Пусть Василий Ипатович расскажет о своей уникальной библиотеке старообрядческих книг, покажет опись, которую он сделал по моему совету, может, какая из книг и понадобится Алексею Павловичу для работы, может, какую он купит у Егорова…»

Решетов пришел ко мне поздно вечером. Рассказал о смерти и похоронах Чапыгина. И вдруг запылал гневом!.. Оказывается, вчера вечером состоялось открытие клуба Дома писателя. Как всегда после летнего перерыва, в клубе был концерт, были и танцы, и ресторан работал до утра.

— Ну не кощунство ли это? Умер великий писатель, а они танцуют!..

Решетов выхватил из кармана вчетверо сложенный листок бумаги, разгладил и прочел стихи «На смерть Чапыгина». Надолго мне запомнились некоторые строчки. Поэт негодуя писал, как в не убранном после танцев белом зале, где в углу были свалены не остывшие от громкого боя барабаны джаз-оркестра, наскоро была устроена гражданская панихида по Алексею Чапыгину.

Вскоре началась война.

Я оказался на Карельском фронте. В середине июля я приехал из Петрозаводска в Лодейное Поле, чтобы ехать в район Видлицы, где уже шли ожесточенные бои.

На вокзале я купил газету, пробежал глазами сообщение Совинформбюро. Среди других событий первых месяцев войны я прочел о том, что немецкие самолеты бомбили деревни… Дубки и Горки на реке Мсте! Неужели фашистские мерзавцы и в этих безобидных староверских деревнях нашли военные «объекты»?

Я присел на скамейку. Вспомнились и смерть Чапыгина, и стихи Решетова, и милые Дубки, где мне так хорошо жилось изработалось.

Стало невыносимо грустно. Из какого-то оцепенения меня вывели истошные крики:

— Воздух! Воздух!

Я обернулся, посмотрел в голубое, подернутое дымкой небо. Со стороны Ладоги летели три самолета.

Зенитные батареи, стоящие по ту сторону железнодорожных путей, открыли заградительный огонь.

Немцы пошли над Свирью в сторону Подпорожья.