Иванов день

«С ним ушла частица культуры, щедрости и разума здесь, на Земле… Не только я, но и моя страна потеряла одного из своих друзей… И мы будем долго его помнить… Трудно было не поддаться его юмору, дружелюбию и сердечности… И самое главное — в нем было тепло, такое тепло, которое нам, шведам, кажется извечным, подобно Волге, берущей начало в душе русского народа».

А вот что писал патриарх шведской литературы Ивар Лу-Юханссон:

«Мы словно не можем понять всю ценность человека, пока он не уйдет от нас. Некролог — это литература утраты. Людей и друзей мы заменяем, насколько можем, воспоминаниями о них. Пока они были живы, мы многого не успели сказать о том, что они значили для нас. В одном отношении участь писателей счастливей: они оставляют после себя книги, которые в какой-то степени напоминают о них самих и создают ощущение, будто они еще живы. Геннадий Фиш успел сделать это по отношению к нам в Швеции, написав свою на редкость чистую и честную книгу, названную им «У шведов».

Зная все творчество Геннадия Фиша, я могу сказать, что чистыми и честными были все его книги.

ВСЕВОЛОД РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

Я знал Всеволода Александровича Рождественского еще до войны, по «Звезде», где он часто бывал и печатался, В редакции тогда очень хотели создать литературное объединение, нечто вроде клуба, где бы вечерами собирались авторы журнала, и мне, как самому молодому из тогдашних сотрудников, поручили его организацию.

В ноябре 1939 года состоялось первое собрание нового объединения. Пришло человек тридцать.

На втором собрании обсуждалась книга Всеволода Рождественского «Окно в сад». Заметку для «редакционного календаря» я писал не помню уже с кем из поэтов, но очень памятен мне этот поэтический вечер, атмосфера обсуждения, отдельные выступления.

Может быть, с этого вечера мне и полюбилась поэзия Рождественского — поэта лирического и романтического склада. Поэта, в творчестве которого такое большое место занимает тема Ленинграда, воссоздается историко-литературное прошлое русской поэзии.

Вот что он говорил, выступая в тот вечер:

— В своем поэтическом движении я испытал много трудностей, ибо родился в дореволюционную эпоху, много нес с собою старого. Но никогда раньше я себя не чувствовал так внутренне раскованным, как сейчас, когда я являюсь советским поэтом. То, что у меня в молодости было принципом, органически расширилось только теперь. А принципом было реалистическое начало, уводящее меня от книги к жизни, к природе. У меня всегда было тяготение к зримости, к предмету, к образу. Если я обращаюсь к историко-литературным темам, то это значит, что у меня идет какое-то внутреннее сведение счетов со старым, переосмысление своего литературного багажа…

И дальше Всеволод Александрович рассказывал собравшимся о той литературной среде, в которой он воспитывался, о силе оптимизма, который он пронес с первых шагов своей работы и до наших дней.

Когда началась Великая Отечественная война, я с первой группой ленинградских писателей уехал на Карельский фронт.

Из переписки с друзьями я знал, кто на каких фронтах находится. Иногда оказией из Ленинграда я получал газеты, журналы и книги, хотя до них ли было, когда повсеместно шли тяжелые, кровопролитные бои?.. В полную силу во фронтовой печати работали поэты и прозаики…

Шел третий год войны. 7-я отдельная армия, в которой я служил, тогда стояла на Свири, обороняя Ленинград с фланга. Трудный это был участок фронта.

Однажды в зимнюю стужу в редакции нашей армейской газеты «Во славу Родины», размещавшейся в Алеховщине, появился военный: в низко надвинутой на лоб шапке-ушанке, в видавшей виды шинели, с тощим вещевым мешком за плечом, промерзший и усталый.

Не обратись он ко мне по имени, я вряд ли бы его узнал. Это был Всеволод Рождественский.

Обрадованный и удивленный, я спросил:

— Вы к нам проездом, Всеволод Александрович, или же с серьезными намерениями?

Через Алеховщину во все годы войны проезжали, пролетали, проходили в Ленинград и из Ленинграда тысячи и тысячи людей.

— С самыми серьезными!.. Перевелся к вам с Волховского фронта! — радостно проговорил Рождественский, потирая озябшие руки.