Иванов день

Сова пытался сунуть палку в дверь, но Фесюк отшвырнул палку ногой и со звоном захлопнул дверь. Тот постоял-постоял и, постукивая палочкой, ушел, выкрикивая всякие угрозы в его адрес.

Фесюка долго трясло от негодования. «Скажи пожалуйста, ведь жив! Жив, жив, мерзавец! Отсидел свой срок и приехал подыхать домой!»

Кого же он так ругал?

Это был бывший референт надрайонного провода СБ, оуновского гестапо. В гестапо, правда, их называли несколько иначе: «криминальассистент». На совести референта были сотни зверски убитых, ни в чем не повинных крестьян окрестных сел. Сам-то он, конечно, никого не убивал, но изощрялся в рекомендациях, которые были равнозначны приговорам: этому отсечь голову, этого посадить на кол, этого — на муравейник, этого четвертовать, этого удавить, этих истребить до третьего колена со всеми старыми и малыми, а этих опутать колючей проволокой и утопить. При СБ был палач. Тех, кого судили очно, тут же отдавали в его руки. Палач-верзила расправлялся с жертвой запросто: набрасывал на нее бандеровскую удавку, заученным рывком закидывал или заносил себе за спину и душил на весу. В иной день он таким приемом убивал и по десять человек. Референт, хотя это и не входило в его обязанности, мог подолгу наблюдать за «работой» своего палача, которого все называли «ходячей виселицей».

О референте, фактическом судье СБ, в лесных схронах говорили со страхом. Его боялись даже отпетые бандеровцы, при ночных акциях убивавшие людей с такой жестокостью, что кровью в хатах окрашивались не только пол и стены, но и потолок.

Василию Фесюку так стало нехорошо от посещения референта, что он еще дня три не находил себе места от негодования. «Так, пожалуй, каждый мерзавец начнет ко мне ходить со своим сочувствием и «помощью». Больно уж мне они нужны», — сердился он.

Но однажды его словно озарило, и он подумал: «А не правильнее ли будет — не ждать, когда к тебе придут, а самому пойти к людям?» И вслед своим мыслям он произнес вслух:

— А, Василь Петрович?

Он оделся и с какой-то удивительной внутренней свободой вышел на улицу, постоял у калитки. Поежился от холода. Была первая половина октября, по утрам уже бывали заморозки. Воздух был чистый, хрустальный, небо голубое, без единого облачка. Мягким солнечным светом были освещены покрытые густым лесом горы вокруг.

С тем же чувством свободы и какой-то душевной облегченности от принятого решения он направился к дороге и впервые после приезда ступил на ее жесткие и лобастые камни. А то все пробирался мягкими и неслышными тропками!.. Редко кто попадался ему навстречу, а если и попадался, то все какие-то незнакомые. Обгоняли его велосипедисты, раза три — мотоциклисты, раз десять — «Москвичи». Раз навстречу попалась голубая «Волга». Человек, сидящий в ней, городского вида, в шляпе, при галстуке, несколько притормозил машину, поравнявшись с ним, внимательно посмотрел на него сквозь стекло, что-то в его глазах показалось Фесюку очень знакомым, но рассмотреть не успел — машина вдруг пронеслась мимо…

«Интересно, кто это? — подумал Фесюк. — Не председатель ли колхоза, к которому придется зайти? Или председатель сельсовета? А может, кто другой?.. С каких это пор председатели на селе стали разъезжать на «Волгах»?.. Спрошу у Гриня Кривенюка!»

С тем он и повернул к художественным мастерским подсобного хозяйства колхоза, помня настойчивое приглашение Кривенюка навестить его: «Может, поработаешь со мной в упаковочной? Мне как раз нужен напарник…»

Кривенюк был на месте, но встретил Фесюка холодно, выговорил ему:

— Мог бы прийти и раньше, Василь Петрович. Видишь, работаю один?

— Дела все, дела, — неопределенно ответил Фесюк.

Ему с первого взгляда не понравилась упаковочная. Это был громадных размеров сарай, заваленный древесной стружкой, ящиками, досками и всякой рухлядью и к тому же продуваемый сквозняками.

— Нет, мне с моим радикулитом одна смерть в твоей упаковочной, — сказал Фесюк. — Здесь и здоровый мужик не долго протянет.

— Наденешь свитер, ватник, сапоги, напялишь на голову теплую шапку, как я, и никакая хвороба тебя не возьмет! — ответствовал ему Кривенюк.

— Нет, нет, — категорически отказался Фесюк.

— Да, жаль, — с явным неудовольствием проговорил Кривенюк, заколачивая последние два ящика с готовой продукцией. — А я так надеялся! Что же мне с тобою делать, Василь Петрович?

— Может, найдется другая работа?

— Тогда подожди немного, скоро освобожусь, и подумаем.

Покончив с ящиками, сбросив фартук и отряхнувшись от пыли и опилок, Кривенюк повел Фесюка по мастерским. В первой в два ряда стояли верстаки, за которыми работали молодые резьбари — комсомольцы. В соседнем, токарном — вытачивали всякие детальки из дерева для сувениров, но за станками тоже стояли молодые парни и девчата.

Василий Петрович направился к выходу. Нет, ничего подходящего здесь он не нашел для себя. И обстановка была не для пожилого человека. Вокруг были молодые лица, было шумно, сверхгромко орало радио.

На улице он спросил Кривенюка:

— А где у вас работают старые мастера? Наверное, и такие есть?