Иванов день

— Однажды вечером Олена Смеречук сказала мне: «Завтра, наверное, нас снова вызовут на допрос. Давай выстираем сорочки». В камере стояло ведро с водой. Нам не хотелось идти на допрос, на смерть, в грязных сорочках. Мы выстирали их, постелили на цементный пол, а сами, тесно обнявшись, легли сверху. Мы не спали. Мы всю ночь пролежали с открытыми глазами… А рано утром Олену вызвали на допрос. Больше она не вернулась в камеру…

Из шестидесяти заключенных жителей Зеленого к смерти было приговорено пятьдесят пять. Их погрузили в две автомашины и повезли в Павливский лес под Станиславом.

Говорят, сперва под огонь пулеметов поставили одну Олену Смеречук. Видно, ее считали самой опасной из комсомольского подполья в селе Зеленом.

Когда затихло эхо выстрелов, рядом поставили отца и брата Олены — Петра Дмитриевича и Василия.

Снова огненным смерчем ударили пулеметы.

Покончив с семьей Смеречуков, гитлеровцы и оуновцы стали выводить на расстрел остальных зеленовцев, но уже большими группами. Добивали же их одни оуновцы. Гитлеровцы им везде охотно поручали самую кровавую работу. (Не было палачей страшней оуновцев. Из них комплектовались команды «душегубок», они служили охранниками в лагерях смерти, их посылали как карателей на подавление партизанского движения в Белоруссию, Польшу, Югославию.)

Убитых зеленовцев свалили в ямы, где уже лежало много десятков тысяч трупов.

В село Зеленое вернулось пятеро, из них — трое комсомольцев. Это были моторист местного медпункта Юрий Глибко, лесоруб Федор Смеречук (однофамилец Олены) и телефонистка Галина Мильчевич.

Чуда в их возвращении не было. Это была тактика гитлеровцев. Они почти всегда оставляли свидетелей своих зверств. Для чего, спрашивается? Для устрашения! Чтобы предупредить население оккупированных городов: вот через какие вы пройдете муки, если не покоритесь фашистской Германии; посмотрите, запомните, как выглядят люди, вышедшие из гестапо, послушайте, что они расскажут о пытках, побоях, холоде, голоде. Верили: у слушателей мурашки должны побежать по спине.

Раздетые и разутые, эти пятеро пешком возвращались домой из Станислава. Был декабрь, стояли сильные морозы. Сейчас это расстояние в шестьдесят километров автобус покрывает за час с небольшим. Тогда шли восемь суток. Во встречных селах у окраинных домов стучались в окна, просили хлеба и ночлега. Иногда давали поесть и переночевать.

Иные жители советовали им говорить, что возвращаются они не из гестапо, а из советской тюрьмы, — иначе убьют бандеровские патрули.

На третий или четвертый день, когда они совсем замерзли, их валил ветер с ног и они умирали с голоду, они так и сказали.

Старушка, открывшая им дверь, укоризненно покачала головой, сказала:

— Зачем вы врете? Из советской тюрьмы не такими возвращаются. Вышли вы из немецкой тюрьмы.

— Из гестапо, — прошептала Галина Мильчевич, единственная девушка среди пятерых, взявшая на себя заботу о товарищах.

Старуха сытно накормила их, оставила у себя переночевать и громко запричитала, когда они стали рассказывать о перенесенных в гестапо пытках, о гибели товарищей.

А утром, когда они в метель вышли на дорогу, то первая, кого они встретили за селом, была Мария Степановна Смеречук, мать Олены. Шла она, согнувшись под тяжестью заплечного мешка с продуктами, — несла его в Станислав для мужа, дочери и сына. Что могло быть в мешке? Картофель, сало, хлеб, немного сахару и, конечно, бутылка самогона для охранника. Он с такой охотой всегда принимал от нее передачи! (Но ни разу не передал их по назначению, как свидетельствует Галина Мильчевич.)

Мария Степановна шла усталая, опираясь на палку. Она сильно постарела за последние месяцы. От слез стала плохо видеть. Потому-то не разглядела в идущих, скрюченных от холода, одетых в какую-то рванину людях своих земляков.

Двенадцать раз за два месяца добиралась до Станислава Мария Степановна — где пешком, где на телеге. Иногда ей выпадало счастье за небольшой магарыч проехать остаток пути на грузовике.

На этот раз она всю дорогу прошла пешком. Она снова торопилась в Станислав, в гестапо, где у нее уже никого не было в живых.

Ознакомившись с историей гибели комсомольской организации (многое позабылось за тридцать три года, ушли из жизни многие свидетели тех событий!), я оставшиеся дни перед возвращением в Ленинград посвящаю изучению самого села Зеленого.

Нахожу много общего с селом Зеленым Верховинского района.

И там село тянется на одиннадцать километров, и здесь — на одиннадцать.

Там — бешеный Черный Черемош, здесь — Быстрица-Надворнянская.

Правда, в Черемоше вода темная, свинцовая, а здесь так и светится вся. Объясняется это вот чем: дно Черемоша выложено черными гранитными плитами, Быстрицы — белыми, словно выгоревшими на солнце, округлыми камнями.

Но и здесь и там вода в реке чистая, незамутненная, стекает с горных вершин.

Дома же в этих двух селах одинаково лепятся на горбах, хотя берега Быстрицы шире, есть какая-то равнинная часть, по которой проходит асфальтированная дорога — она считается и главной улицей, — и горы раздвинуты намного дальше.