Иванов день

Перед допросом полицаи швыряли арестованного на скамейку, двое садились ему на ноги, двое других хватали жертву за голову и руки, а пятый из команды экзекуторов — это был Йосипенко или Обрубанский — наносил удары палкой по спине. Полагалось или двадцать, или десять ударов — как прикажет комендант Нечай.

Потом избитого до полусмерти подводили к столу, за которым восседали приехавший гестаповец и дьяк-бургомистр Борисюк.

Михайло Борисюк бегло переводил ответы сельчан на немецкий. В молодости он служил в австрийской армии, хвалился, что даже в одном полку с самим фюрером, имел такой же высокий воинский чин — ефрейтор.

Но Михайло Борисюк не просто переводил. Он еще комментировал ответы, давал каждому из своих «сусидив» исчерпывающую характеристику, особенно комсомольцам, подсказывал и наказание.

Когда «сусид» пытался оказать полицаям сопротивление, дерзил или не отвечал на вопросы немца, он получал еще десять или двадцать ударов палкой — как прикажет господин комендант.

На Олену спустили одну из рвущихся с поводка овчарок. Став на дыбы, она схватила Олену за плечи и сильными когтистыми лапами содрала с нее половину кофты, окровавив всю грудь.

Василий бросился спасать сестру, потом — с поднятыми кулаками — на полицаев. Те схватили его под руки, подвели к двери. Василий думал, что его сейчас вышвырнут на улицу, но ему сунули руку в дверь и прищемили со всей силой.

Крик Василия Смеречука слышали за километр. Ему сломали пальцы правой руки.

Под вечер к комендатуре подъехали крытые брезентом грузовые машины. Полицаи снова взяли палки в руки. Стали на почтительном расстоянии друг против друга. Арестованных из здания выпускали по одному. Они должны были пройти к машинам сквозь строй. Наиболее старательные из полицаев-оуновцев успевали им нанести по два и по три удара.

А полицаи, стоявшие в машинах, хватали подбежавшего за волосы или за ворот, швыряли в кузов, ударом приклада валили с ног. Укладывали друг на друга, вповалку.

Когда их привезли во двор гестапо в Станиславе, трое лежавших внизу уже не поднялись. Они были мертвы.

В живых остались шестьдесят зеленовцев.

Я еду в Ивано-Франковск, бывший Станислав.

Сижу в областном государственном архиве. Мне дают «дело» с протоколами допросов комсомольцев села Зеленого. Есть в нем и несколько протоколов допросов коммунистов и сельских активистов. Сотрудница архива рассказывает мне, что эти документы сохранились совершенно случайно. Удирая из Станислава, гестаповцы торопились сжечь свой архив. Но это было не так просто сделать. Архив был громадный! Только в Павливском лесу, который находился недалеко от города, гитлеровцы вместе с оуновцами расстреляли 127 тысяч жителей Станислава и окрестных сел. С немецкой аккуратностью на каждого кроме протокола допроса заводилась еще регистрационная карточка. Все это хранилось в десятках тысяч папок. Как же можно было их сжечь за день или два? Советские войска в это время уже вели бои на подступах к городу.

Гестаповцы часть «дел» побросали в огонь, не развязав даже тесемки на папках, но другую, в которой хранились «дела» и зеленовцев, успели сильно распотрошить, многие — разорвать в клочья. Какие-то отдельные страницы, оставшиеся потом тлеть в пепле, и удалось спасти нашим разведчикам, ворвавшимся в здание гестапо.

Теперь они собраны, склеены, их можно читать.

С трепетом перелистываю эти полусожженные и подпаленные страницы.

Самые обыкновенные слова в них приобретают глубочайший смысл.

Ведь они произнесены в гестапо.

После многодневных пыток.

Перед лицом смерти.

В этих коротких и лаконичных ответах вся сущность недолго прожитой жизни…

Разумеется, меня прежде всего интересует оригинал протокола допроса Олены Смеречук.

Я читаю немецкий текст протокола допроса. Сличаю его с русским, который записан у меня в блокноте. Даже при моем поверхностном знании немецкого нахожу их идентичными. И не только текстуально! Но и по глубокому смыслу, и по спокойному, уверенному тону ответов на вопросы криминальассистента палача Мюллера.

Достоинство человека одинаково прочитывается на всех языках.

Вот он, протокол допроса: