Ивановка

Раскрыв чемодан, Илья поморщился от хлынувшего оттуда специфического запаха и достал первую попавшуюся тетрадь, стал листать.

«В Великую ночь…»

Взгляд зацепился за крупно написанную фразу, с которой начиналась запись на одной из страниц.

«В Великую ночь я это сделаю. Я в такое, признать, не верю нисколько. Но отчего-то проверить охота. Главное, чтобы никто не увидел, а то разговоров будет… Но в Великую ночь-то не ходят на кладбище. А тело Романа Андреича лежит вообще за его оградой. Положено вроде так, говорят, что внутри ограды земля священная. Но священная для кого? Точно ведь не для наших, так что сразу аж странно было, что обычай этот всем миром решили соблюсти. Сперва я костер с вечера разведу, чтобы снег отошел и земля отмерзла, а уж потом как-нибудь продолблю. Нехорошее дело, сам чувствую. Но все ж проверю. Склянка, которая на месте, где жужушка меня встретила, осталась, прямо сейчас рядом со мной стоит. Пишу это и смотрю на нее. В ней что-то черное: все как наши и говорят – так кровь Матери выглядит. А она, как они верят, и мертвого подымет. Этого жужушка и хотела, это и пыталась сказать, хотя ведь не говорила она. Объяснить не могу, почему и как, но я ее понимал. Нужно кости окунуть в эту кровь – вот что было у нее за послание. И тогда, стало быть, Роман Андреич… Но так быть не может – давно уж в земле он лежит, ничего, поди, и не осталось. Словом, не верю я, но посмотрю, что будет.

Он-то сам перед смертью часто в лесу бродил. И на кого-то охотился – серебряные пули отливал с солью, хоть и повторял всю жизнь, что в науку верит, а не в «средневековую ересь». Прямо встает в памяти, как живой. И он ведь в самом деле добыл кого-то в лесу и кровь пил своей добычи. Никто не знал и не видел, что там было на самом деле, даже Антон Алексеич, но все же он кое-что слышал и кое о чем говорил – а уж потом, как не стало Романа Андреича, тогда слухи и пошли по Ивановке, что Мать изнутри его душу выпила. Словом, много у нас тут сказок, а все ж я думаю – как вышло-то, что мне эта склянка досталась и жужушка именно мне привиделась, – или в самом деле явилась, ведь меня кто-то в лесу спас?

И вот что думаю: все шептали всегда, что Роман Андреич и есть мой отец, потому и в дом к себе забрал, как мамки не стало. Да только фамилию свою мне дал Антон Алексеич. А сейчас, как все переменилось, я и вовсе мамкину ношу от греха подальше – Дудников. Но сразу-то записали меня в бумагах иначе, сам я их находил и своими глазами видел», – и дальше Илья прочитал свою собственную довольно редкую фамилию.

И снова прочитал. Глаза, как и память, стали слишком ненадежны. Да, фамилия та же. И что? Пусть она и редкая, но не уникальная же. Совпадение, только и всего.

Илья пролистал ту же тетрадь в начало.

«Что-то случилось тогда, когда я попался в капкан, и я никак все вспомнить не мог. Только я в лесу корчился, за ногу держась и ожидая волка, – и уже в деревне в постели лежу, а нога забинтована. Как так? Что-то же было? Кто-то ведь вынул меня из капкана и в Ивановку отнес? А теперь вспомнил что-то. Как сна куски, неясные. Помню, на помощь я долго звал. А кто б не звал? И тут – если не снилось – вроде кто-то откликнулся. И помочь предложил. Но странно как-то это было. Тот, кто пришел ко мне, спросил что-то вроде – точно ли мне это нужно? Как будто я с капканом на ноге шутил. Но не могу вспомнить, кто это был, как выглядел, как будто я и не видел его…»

Кровь билась в больных висках. «Куски сна», «не могу вспомнить…» Нет уж, нет. Илье и своих обрывков хватает, чтобы еще и в чужие лезть. Он отбросил тетрадь и вывернул наружу другой чемодан. Из него, кроме тетрадей, выпала книга в черном переплете. На деле она оказалась блокнотом, и все страницы, кроме последней, были пусты.

А на ней совсем другим почерком – округлым, почти каллиграфическим, начертили что-то вроде семейного древа. В самом верху крупно написали: «Роман Ковязин». Чуть ниже в скобках, видимо, годы жизни: 1866–1917. Еще ниже скромная строчка: «+ Анна Дудникова (1881–1902)». Стрелка вниз вела к Макару с фамилией Ильи и годами: 1900–1933. Макар знаком сложения соединялся с Ольгой Поповой (1898–1936), и от них обоих расходились три стрелки вниз: Дмитрий (1926–1982), Елена (1928–1930) и Максим (1932–2021).

А ведь, кажется, и в самом деле был у Ильи дед, который умер еще до его рождения. И, хоть и не часто о нем говорили, но что-то приходилось слышать в детстве про деда Диму… И, разумеется, это не более чем совпадение.

Илья вынул очередную тетрадь наугад.

«Я неугоден, и никто этого не скрывает. Крови моей дочери оказалось недостаточно: они продолжают меня винить, что это я навлек гнев Матери на деревню. Якобы из-за меня передохли рыба в реке и зверье в лесу. Якобы я привел чужих…»

Телефон зазвонил – Илья отшвырнул дневник и бросился к столу.

Маринка! Ну наконец-то! Значит, с ней все в порядке. Илья выдохнул.

– Да что вообще происходит? – спросила она.

Если бы температуру голоса можно было измерить, то в ее оказалось бы не меньше пятидесяти градусов мороза.

– Где ты? Куда ты пропала? Почему не отвечаешь?