Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

Но все было не так просто: хотя положение в столице стабилизировалось, въезд туда был по-прежнему ограничен, требовался специальный пропуск. Мы с вызовом на руках бросились хлопотать о пропуске для Марии. Бюрократическая канитель оказалась длительной, затяжной. Наконец, пропуск выдали, но как раз в самый день отъезда Марии прямо в цех принесли новую телеграмму – на этот раз уже для меня.

Ли Мин извещал, что Володя скончался.

Плакала я долго. Не знала, как быть: сообщать ли невестке и маме? Решила – не буду. Марии нужны силы: предстояла долгая поездка в переполненном вагоне, да еще с ребенком. Проводила их на вокзал. Сердце у меня разрывалось, когда я смотрела на сияющее лицо Марии, живущей радостью предстоящей встречи и не ведавшей, какое горе на нее обрушилось. «А ведь сколько людей каждый час, каждую минуту теряют близких!» – думала я. Стала понятней горечь невосполнимых утрат, наносимых войной.

Володю на фронт не взяли: после лагерей он по состоянию здоровья был списан вчистую. Но война, ее тяготы погубили его и в тылу. Ли Мин, который жил вместе с ним, ухаживал за больным и до последней минуты оставался у постели умирающего Володи. А потом ночью спал в той же комнате, где по русскому обычаю на столе лежало тело покойного. Володю похоронили согласно православному церковному обряду. И Ли Мин, хотя и был убежденным атеистом, вместе с родственниками Марии присутствовал на отпевании в церкви. Для него дань уважения человеку, родственная поддержка в тяжелые минуты были важнее, чем соблюдение догматических правил поведения – Ли Мин никогда не был фанатиком идеи.

В каждом письме я напоминала мужу, что хочу в Москву, и просила ускорить вызов:

«Милый Мин, ты должен чувствовать, как мне хочется уехать – я просто больна желанием выбраться отсюда. Больше никто ни о чем другом не хочет думать и говорить.

(…) Все от приезда Григоряна[81] ожидали большего – думали, что будем укладывать чемоданы. Но, увы! Ничего нет. Все ходят со скисшими физиономиями.

Это, конечно, нехорошо – хныкать, но что поделаешь. У меня плохое настроение – может быть, оттого, что я не выспалась. А ты ведь знаешь, если я хочу спать или есть, я делаюсь невыносимой».

Мое плохое настроение усиливалось еще и тем, что, надеясь на вызов для себя, я не была уверена, что Ли Мин сможет сделать его и для мамы. Но как я могла оставить маму одну в глухом месте!

Мои опасения были не напрасными: в середине июля Ли Мин сообщил, что меня включили в список вызова, и, если не будет возражений со стороны высших инстанций, я смогу скоро выехать, может быть, даже с первой группой. А мама?

Ли Мин писал:

«Что касается мамы, ты сама должна решить вопрос. Если возможно, ей лучше поехать на Урал. Но нельзя из-за этого задерживать твой приезд. Приезжай чем скорее, тем лучше. Иначе, возможно, возникнет какая-нибудь неожиданность – тогда будет очень сложно приехать, даже прямо невозможно. Теперь уже ходят слухи, что больше не будет никаких вызовов. Получив вызов, немедленно приезжай!!!»

И, хотя Ли Мин утешал меня, что с мамой все будет хорошо и он по-прежнему будет пересылать ей по двести рублей в месяц, я была в полной растерянности. К счастью, выход нашелся сам собой, скорее всего потому, что не я одна оказалась в таком положении.

В начале августа стали готовиться к отъезду из Энгельса оставшиеся сотрудники издательства. А что же делать членам семей? Бросать их здесь одних? Нет, этого никто допустить не мог! Руководство, посовещавшись, решило: с пропуском, без пропуска – едем все вместе на свой страх и риск. Молодых оформили как сотрудников, а те, кто постарше, среди них и моя мама, поехали «зайцами».

Начальником отъезжавшей группы был назначен редактор, переводчик польской секции Фишер, носивший псевдоним Модзелевский. Я как-то наивно спросила его, зачем ему нужна другая фамилия. «А как вы думаете? – улыбнулся он. – Разве Фишер звучит чисто по-польски?» Он был еврей, женатый на русской – миловидной блондинке, которую звали Наташа.