Избранное

«Нет, ты погоди, — продолжает Сусо. — На самом-то деле это оказался не лев, а собака. Ростом с теленка, а косматая, как лев. К твоему сведению, поймал я ее. Иду на другое утро в поле, а собака в капкане, лежит на снегу, не шевелится. Подхожу ближе, она на меня и не смотрит, а смотрит она, как вылезают возле нее из-под снега кроты, и какой ни вылезет, тотчас — на спину и замирает. Какая ни огромнющая была собака, а страху у меня перед ней меньше, чем перед кротами. Лежит смирно, передние лапы капканом схвачены, не лает, не скулит, но, как заглянул я ей в глаза, показалось мне — хворая. Сунул я ей поперек пасти кол, сзади притянул веревкой за шею, еще отдельно крепкой веревкой обмотал да промеж ней и собою длинную палку прикрутил, чтоб, не приведи бог, дорогой на меня не бросилась, ну и повел в деревню. Она не противилась, сразу пошла, только голову повернула — глядит, как кроты из-под земли лезут, на спину переворачиваются и замирают. Ну, Иисус, думаю, помоги тебе бог! Перекрестился и — ходу в деревню. Собака идет за мной, но будто и нету меня вовсе, никакого, значит, внимания, знай, на кротов глядит. О господи!

Есть у меня толстая цепь, телегу на спуске притормаживать, посадил я собаку на эту цепь возле сарая. Народ топчется, глазеет, Иван Гаврилов тоже топчется, все слова у него в горле застряли. День собака сидит, ночь сидит, не ест, не пьет. Глядит перед собой на снег, ждет, должно, когда оттудова крот вылезет. Один и вправду вылез, сунулся туда-сюда, распластался перед ней на спине и тоже застыл. Народ назад попятился, и по одному, по одному давай расходиться. От удивления языками прищелкивают, собственным глазам не верят. На другое утро глядь — у сарая обрывок цепи валяется, будто ножом перерезанный. А следов на снегу никаких не видать, ни собачьих ни человечьих, будто цепь перерезали и собаку унесли по воздуху… Йе, йе! — прикрикнул Сусо на коров. — Куда в сено полезли, чертовы твари!» — и, легко подпрыгнув, метнул стрекалом в стадо, обступившее копну сена.

Днем я многих порасспросил об этой собаке, в том числе самого Ивана Гаврилова. На его взгляд, собака была хворая, в ней наверняка собачий цепень. Никому прежде такой собаки видеть не доводилось, шерсть длинней овечьей, светло-серая, глаза тоже светло-серые, не злая и не добрая, лежит, молчит, на крота распластанного смотрит. Я был почти уверен, что попавшаяся в капкан собака — это та же самая, что месяц назад появилась перед психоневрологическим диспансером и на троллейбусной остановке возле тумбы с афишами. Фантастическая мысль о внеземном происхождении этой собаки подкреплялась тем, что при ее появлении кроты вылезали из-под земли на снег. Нет на земле такого существа, которое в состоянии выманить крота из его подземного лабиринта и заставить его неподвижно распластаться среди снежной стихии. То ли какой-то неведомый предок посетил крота и только им одним известным кодом вызвал его наверх, то ли собака послана на землю затем, чтобы вытравить наследственную память и дать этому подземному зверьку новую программу?

Все это и сегодня остается для меня загадкой.

Что касается исчезновения собаки, то это объяснить нетрудно. Молодые люди, вызволившие из психоневрологического диспансера человека с серым лицом и серыми глазами, прилетели затем на звездолете сюда, забрали собаку и полетели по своему маршруту дальше, выполняя свою программу. А что они действительно побывали у нас в деревне, тому есть еще одно доказательство, и я прошу у читателя позволения немного задержаться на этом.

На исходе того самого дня, когда Сусо поймал в поле собаку, в одном из деревенских домов девушки собрались на посиделки. Была среди девушек некая Софрона, соседка той, в чьем доме устроили посиделки. Кто вышивал, кто вязал, а Софрона пришла с шерстью и ручной прялкой — спешила наготовить пряжи, чтобы на следующей неделе отослать в покраску.

Вскоре после того, как все собрались, в дверь постучали, хозяйка отворила, в дверях стояли двое парней в спортивных куртках. По словам девушек, парни были молоденькие, но бывалые. «Можно?» — спросили гости, на что хозяйка ответила: «Милости прошу!» Она протянула им веник стряхнуть снег, парни старательно обмели ноги и вошли в горницу. Один из них был голубоглазый и разговорчивый, второй, смуглый, прижимал локтем кожаную сумку. Голубоглазый подсел к Софроне и показал ей плюшевого крота, лапки в стороны раскинуты, будто улететь собирается, мягкая шерстка при свете лампы поблескивает, то черным, то синим отливает. Девушки полюбовались кротом, потом смуглый убрал его в сумку и спросил, не найдется ли у хозяйки винца. Хозяйка вместе со смуглым полезла в подвал (смуглый нес фонарь, посветить), нацедили вина, все — и девушки и парни — выпили, в особенности парни, очень уж им вино пришлось по вкусу. Парни были бывалые, бойкие, девушкам приглянулись, каждой хотелось их приворожить. Каждая норовила смеяться погромче, чтобы привлечь к себе внимание, парни тоже смеялись, и тут Софрона случайно обернулась, да так и обмерла…