Избранное

КВАКЕР. А ведь верно! Я пропустил это мимо ушей, а твое сердце все услышало. Да, вот он, якорь спасения. Его и моя надежда... (Порывается уйти.)

китти белл. Но что он имел в виду, сказав о лорде Толботе: «Его должны здесь любить»?

квакер. Не думай об этих словах. Ум, поглощенный, как у него, трудами и горестями, недоступен мелочным уколам ревнивой досады и, уж подавно, самовлюбленному чванству этих искателей похождений. Как толковать эту фразу? Видимо, следует предположить, что юноша счел, будто Толбот пробует на Китти Белл свое обаяние — и не без успеха, что сам он, Чаттертон, имеет право ревновать и что очарование близости переросло у него в страсть. Если это так...

китти белл. О, ни слова больше! (Убегает, зажав уши.)

квакер (вдогонку ей.) Если это так, ему, честное слово, лучше умереть.

Каморка Чаттертона, темная, тесная, убогая, нетопленая; жалкая постель в беспорядке.

Явление

первое

Чаттертон, один.

ЧАТТЕРТОН (пишет, сидя на постели и положив бумагу на колени). Она не любит меня — это я понимаю. А я... Нет, не хочу даже думать о ней. Руки закоченели, голова горит. Я наедине с работой. Больше назачем улыбаться, отпускать любезности, кланяться, пожимать руки. Одна комедия кончена, сыграем теперь другую — с самим собой. Соберем всю силу воли и вложим свою душу в тех, кого я воскрешаю из мертвых с помощью пера или создаю с помощью воображения. А можно сделать и так, что вместо хворого, промерзшего, голодного Чаттертона толпе на забаву предстанет другой Чаттертон, разодетый и упоенный собой трубадур, созданный нищим. Публика принимает поэзию только в двух видах: автор должен либо ее развлекать, либо внушать ей жалость; либо приводить в движение жалких марионеток, либо сам стать марионеткой и кривляться за деньги. Нужно вывалить сердце на прилавок. Если оно изранено — тем лучше: дороже заплатят; если вконец истерзано — совсем хорошо: купят по самой дорогой цене. (Встает.) Встань, тварь, созданная господом по его образу и подобию; встань и полюбуйся, до чего ты дошла. (Смеется и вновь садится.)

Старые стенные часы бьют полчаса — два удара.

Нет, нет! Часы предупреждают: садись — и за работу, несчастный! Не трать время на раздумья. Ты должен думать лишь об одном — о том, что ты нищий. Понимаешь? Нищий! Каждая минута размышлений — потерянная минута, а стало быть, украдена у самого себя. Видит бог, твои мысли никому не нужны. Платят только за слово. За иное — даже целый шиллинг, на мысли же спроса нет.

Прочь от меня, леденящее отчаяние! Заклинаю тебя, прочь! Презрение к самому себе, не добивай меня! Уйди, исчезни! Теперь, когда все раскрылось — и кто я и где живу,— я погиб, безвозвратно погиб, если не закончу книгу до завтра. Меня арестуют, отдадут под суд, приговорят, бросят в тюрьму!

О падение! О постыдный труд! (Пишет.)

Разумеется, эта женщина меня не полюбит. Неужели я не могу выбросить ее из головы? (Долгая пауза.)

Мало же у меня гордости, если я все еще о ней думаю! А почему, собственно, у меня должна быть гордость? Чем мне гордиться? У меня ведь нет положения в обществе. Единственная моя опора — врожденное чувство собственного достоинства. Это оно постоянно мне твердит: «Не гнись, не показывай, что ты несчастен». Но ради чего притворяться счастливым, когда это не так? Наверно, ради женщин. Мы все силимся выглядеть в их глазах красивее. Ах, общее мнение, гнусное общее мнение, ты — позорный столб, у которого любой может дать нам пощечину, а бедные женщины принимают тебя за престол. Они ведь обычно любят тех, кто ни перед кем не гнется. И, ей-богу, они правы. Та по крайней мере, чьи глаза устремлены на меня, не увидит, как я склоняю голову. О, если бы она любила меня!.. (Погружается в долгое раздумье, потом внезапно спохватывается.)

Пиши, несчастный, разбуди в себе волю. Почему она так слаба? Почему не подгоняет непокорный ум? Новое звено в цепи унижений! Раньше он сам рвался вперед — ему довольно было поводьев; сегодня ночью ему нужны шпоры. Эх, высокий бессмертный дух, суровый повелитель тела! Неужели, чтобы парализовать тебя, достаточно мерзкого тумана, наплывающего на жалкую каморку? Неужели достаточно сквозняка, чтобы сломить тебя, гордый дух? (Набрасывает на плечи одеяло.)

Какой густой туман! Он затенил окно, словно белый занавес, словно могильный саван. Не так же ли он висел за окнами в ночь смерти моего отца!

Часы быот три четверти.

Опять! Время не терпит, а ничего не написано. (Читает.) «Гарольд, Гарольд... О господи, Гарольд!.. У герцога Вильгельма...»