Избранное

Да что мне этот Гарольд, скажите на милость? Не понимаю, как я мог написать такое! (Рвет рукопись, не переставая говорить: у него начинается бред.)

Я изображал из себя католика, я солгал. Будь я католиком, я стал бы монахом-траппистом. Траппистам служит постелью гроб, но они в нем по крайней мере спят. У каждого человека есть постель, где он спит, а я на своей пишу для заработка. (Проводит рукой по лбу.) Куда меня несет? Куда? Слово непроизвольно ведет за собой мысль. О небо, не так ли наступает безумие? Тут любой храбрец испугается... Ну, успокоимся. Я перечитывал вот это... Да... Но стихи нехороши. Написаны наспех, ради куска хлеба. Какая пытка! Битва при Гастингсе! Древние саксы! Молодые нормандцы! Разве этим я полон? Нет. Тогда зачем об этом говорить? Ведь я же столько могу сказать о том, что вижу своими глазами! (Встает и расхаживает по комнате.) Воскрешать охладелый прах, когда вокруг все трепещет и страдает; когда Добродетель зовет на помощь и чахнет от слез; когда изможденный Труд — предмет всеобщего презрения, Надежда утратила свой якорь, Вера — свою чашу, Милосердие — своих бедных детей; когда Закон богопротивен и продажен, как блудница, а Земля вопиет и просит у поэта защиты от тех, кто ради наживы роется в ее лоне, убеждая ее, что она обойдется и без неба!

И я, чувствуя все это, отмолчусь? Нет, видит бог, я отвечу. Я стану бичом для злых и лицемерных. Обличу Джереми Майлза и Уортона.

Но... ведь это сатира, несчастный! Ты сам становишься злым. (Долго и безутешно плачет.)

Пиши лучше о тумане, окутавшем твое окно, как когда-то окно твоего отца. (Останавливается и берет со стола табакерку.)

Вот он, мой отец. Честный старый моряк, боевой капитан, ты спал ночыо, сражался днем и не был образованным парией, как твой злополучный сын. Видишь ты эту стопу чистой бумаги? Если я до утра не испишу ее, меня ждет тюрьма. А у меня в голове ни одной мысли, которой можно было бы заполнить листы, и все потому, что я голоден. Чтобы прокормиться, я продал бриллиант, сверкавший на этой табакерке, словно звезда на твоем высоком челе. Теперь бриллианта больше нет, а голод остался. И еще осталась твоя гордость, не позволяющая мне жаловаться. Зачем же, старый человек, знавший, что без денег не прожить, и не сумевший мне их оставить, зачем ты произвел меня на свет? (Отбрасывает табакерку, но тут же подбирает ее и в слезах опускается на колени.) Прости, отец, прости, мой старый седой отец! Как крепко ты обнимал меня, когда я сидел у тебя на коленях! Я сам во всем виноват: я возомнил себя поэтом. Моя вина! Но я не опозорю наше имя тюрьмой. Клянусь, не опозорю, мой старый отец. Видишь этот опиум? Есть его нельзя, но если голод станет нестерпим, я его выпью. (Рыдает над табакеркой с портретом.)

Шаги? Какие тяжелые! Кто-то поднимается по лестнице. Спрячем-ка это сокровище. (Прячет опиум.)

А зачем? Разве я не волен распоряжаться собой? Теперь — особенно. Катон не прятал свой меч. Останься самим собой, римлянин, и смотри всем в лицо, не опуская глаз. (Кладет опиум на середину стола.)

Явление

второе

Чаттертон, квакер.

квакер (глянув на пузырек). А! чаттертон. О чем вы?

квакер. Я знаю, что это такое. В склянке шестьдесят гранов опиума, самое меньшее. Сперва наступит возбуждение, приятное тебе как поэту, затем бред и, наконец, сон — глубокий, тяжелый, без сновидений, можешь мне поверить. Ты слишком долго оставался один, Чаттертон. (Ставит пузырек на стол.)

чаттертон (украдкой снова завладевая снадобьем). А разве я не вправе навсегда остаться один, если мне так хочется? квакер (садится на постель). Так рассуждали язычники. чаттертон (стоит с неподвижным и диким взглядом). Пусть мне дадут час счастья, всего один час, и я опять стану добрым христианином. То, чего вы... опасаетесь, стоики именовали «разумным выходом».

квакер. Верно. И даже утверждали, что, коль скоро мы привязаны к жизни лишь по маловажным причинам, уйти из нее можно и по несерьезному поводу. Однако следует помнить, друг, что Фортуна переменчива и может многое, но только пока человек жив.

чаттертон. Зато она бессильна против мертвеца. Я утверждаю, что она творит больше зла, чем добра, и бежать от нее отнюдь не безнравственно.

квакер. Правильно, только это смахивает на малодушие. Спрятаться от нее с перепугу в глубокую яму под большой камень — что это, как не трусость? чаттертон. Много вы знаете трусов, покончивших с собой? квакер. Пусть даже одного Нерона.

чаттертон. Не верю, что он был трус. Народ трусов не любит, а Нерон — единственный император, которого помнят в Италии.