Избранное

Мы ничего не знаем про уход:
он неисповедим. Что за нужда
смерть ненавидеть и, наоборот,
влюбляться в смерть, чью маску навсегда
наш трагедийный ужас исказил.
Мы все играем — и слепой и зрячий, —
пока мы озабочены удачей,
и смерть играет тоже — в меру сил.
Когда же ты ушла, из леденящей
щели на сцену лег и не исчез
знак истины: свет солнца настоящий,
луг настоящий, настоящий лес.
А мы играем дальше. Каждый раз
твердим, жестикулируя, свое;
и лишь когда, сокрытое от нас,
изъятое из пьесы бытие
на нас нахлынет страшным откровеньем,
что там, внизу, действительность иная,
тогда мы жизнь играем с упоеньем,
о шумных похвалах не помышляя.

Голубая гортензия

Как в тигле пятна темперы зеленой,
сухие листья матово-темны;
увы, в соцветьях нет голубизны,
в них только свет, неверно отраженный.
Но и его, заплаканно-бледны,
утрачивают тихо бедолаги —
под стать почтовой выцветшей бумаге
в прожилках синевы и желтизны;
похоже, все не раз, не два стиралось,
как детский фартук, к ветхости пришло —
и краткой жизни чувствуется малость.
Но вдруг в бутоне, как новорожденном,
зажегся свет — и нежно и светло
ликует голубое на зеленом!

Перед летним дождем

Вдруг в парке что-то (я не знаю что)
из полноцветной зелени изъяли;
и чувствуешь, как движется из дали
он к самым окнам и молчит. Зато

в лесу зуек свистит с остервененьем;

и вспоминается Иероним,
столь полон одиночеством и рвеньем
крик птицы — даже ливнем проливным

услышан он. Ряды картин, зеркал

и стены деликатно отступают,
не смея слышать шепот наш смущенный.

Поблекшие обои отражают

свет предвечерний, неопределенный —
он в детстве нас, как помнится, пугал.

В зале

Они вокруг, торжественны, как тост,
в жабо, и пелеринах, и плащах,
как ночь, вокруг пожалованных звезд
темнеет беспощадность, и хрупка
осанка дам, закутанных в шелка,
и величава; томная рука
не шире, чем ошейник на болонке;
они вокруг, и я, и ты, в сторонке
глазею на виньетки на гербах,
на вещи, где их подпись иль печать.

Они учтиво нам дают понять,

сколь разны мы: цвести — вот их желанье —
и быть красивыми; но, в свой черед,
мы жаждем скрытности и созреванья,
и жизнь свою растить в себе, как плод.

Последний вечер