Избранное. Исторические записки

Источником пламенной многоочистости, многогранности Михаила Осиповича было чуткое сердце его, трепетавшее пылко: Cor ardens![54]

Он весь был – любовь.

Антиномии жизни его объяснялись редчайшим, конкретнейшим перемещеньем сознания; сердце его было вложено в мысль: пылко мыслил; и – мыслил сердечно; в движениях сердца, мгновенных порывах таился инстинкт прозорливейшей мудрости; действовал он, как мудрец; познавал же, как любящий; этим-то он отличался от всех, окружавших его, у которых встречаешь обычное в нас разделение рассудка и чувства.

Отчетливо вызывая в себе его образ, встречаюсь я памятью с ним у него на дому: не в гостях, не в собраньях; вот он – в своих комнатах, весь в хлопотах и в свершеньях. Средь близких; да, пойти к Гершензону – всегда означало: пойти к Гершензонам; быть принятым в дом, приобщиться домашним заботам М.О.; неизменно рисующим перипетии добытия пламени жизни, которым Михаил Осипович освещал все вокруг; быть им принятым – значило: быть среди близких ему и наверное знать, что в кругу этих близких присутствуешь ты у истоков культуры.

Квартира Никольского переулка стоит в ряде лет мне действительным символом яркой культурной работы Москвы: культурной работы, быть может, России.

Покойный имел очень чуткое ухо: и слышал песнь времени; был современен и был злободневен; обычно с понятием этим связывают наносное что-то – лишь то, что проживши один только день на страницах газет, умирает затем в выгребной, сорной яме; так в «злобе дня» мыслится именно злоба: совсем не со-дневность, а – отброс и пыль; а покойный жил в жизненном нерве; его «злободневность» питалася корнем вещей, показующим в жизни «сегодня» еще и «вчера»; тем «вчера» для покойного были столетия: тысячелетия даже; он их созерцал в злобах дня.

Современники, мы, есмь синтез культур, прежде бывших; Египет, Халдея и Греция – в нас: в нашем дне (точно так, как в зародыше человеческом – жизнь и червей, и амеб); отступая из прошлого в дали грядущего, прошлое это ясней перед нами; и – да: экономика в жизни Египта понятнее нам, чем прапрадедам; прошлое живо в своем становлении; а становленье – в нас длится (не в формах музейных); сознать свое прошлое и пережить, как живое «вчера» его в нашем «сегодня», – всё то открывает права: ликвидировать мертвые формы, где нужно.

Кто знает культуру, кто любит в культуре не форму, а жизнь организма, сложившего форму, тот может при случае быть хирургом, имеющим право отсечь гангренозную часть. И покойный отчетливо видел гангрену вчерашней культуры в культуре «сегодня»; умел полюбить жизнь «вчера»; но умел ненавидеть его гангренозные части. Он жил в современности.

В том, как он принял позорную бойню народов, как откликнулся он на Февраль и Октябрь, – в нем сказался живой современник; когда отступали с проклятием фельетонисты-философы от голосов революции и призывали к культуре, которую даже не нюхали, он в эти миги, далекий от злоб фельетонных, ключарь им изученной русской культуры, упорный музейный работник, – он звал от гангрены, которой культура больна, – к революции, к «антикультурному» ниспровержению ценностей; и на фальшивые песни о том, что культура в опасности, он – утонченный знаток ее, крикнул: «Культуру долой!» И свой лозунг сумел мотивировать оригинально и ясно в своей переписке с Ивановым.

В ярком призыве к стихии огня, от остатков культуры, захваченных классовым штампом, для многих сказалась одна из непонятых антиномий, слагавших прекрасное здание жизни его; да, он звал от культуры – к культуре: к культуре культур; звал к процессу рожденья культур из расплавленной, революционной стихии; он звал к становленью культуры – из пыли «культур».

III

Для огромного большинства почитателей Михаила Осиповича он был тонкий знаток всего прошлого нашей недавней культуры; исследования о Печерине, о декабристе Кривцове, о старой Москве выявляют огромные знания и кропотливое изученье архивов; перед нами стоит быт культуры начала столетия прошлого; эта картина, составленная из мозаики метких цитат, документов являет усидчивое терпенье; и – знание, знание!