Избранное. Тройственный образ совершенства

Лучше всех читает Виноградов; Герье читает хуже. Сегодня я был в первый раз на семинарии Герье (2 часа). Первый час он посвятил разъяснению темы по нов. истории на золотую медаль (1890 г.). Назначены по ист. фил. фак. 3 темы на соискание золотой медали: По истории просв. в России: Русская комедия в XVIII в.; по новой истории: Карл V и его отношение к главным вопросам его времени; по теории искусства: Жизнь и сочинения Винкельмана. – Так вот Герье объяснял поставленную им тему – о Карле V, указал также всю литературу на всех языках. Гольденвейзер кажется, собирается писать на эту тему. По-моему, глупо браться за такой труд на 1-м сем., когда не имеешь еще понятия о методах исторического исследования. Литература обширная, запутаться не трудно, особенно при таком коротком сроке (13 месяцев). На всякий случай, я подробно записал все, что говорил Герье, и дополнил. Может быть, потом захочется писать; указания такого ученого, как Герье, всегда драгоценны. Лекции его, как и Виноградова, издаются, и я записался на них. Вышло уже по нескольку листов. – На втором часу Герье распределял рефераты из новой истории: один взялся писать о Дидро, другой о Тюрго, третий о реформации католицизма (Савонарола) и т. д. Каждому он указывал источники. Я ничего не взял – по многим причинам: главная из них та, что я завтра должен засеть за грамматики.

5 [69]

Москва, 10 окт. 89 г Вторник, 6 час. веч.

Дорогой брат! письмо твое от 4 получил третьего дня. О себе ничего хорошего не могу тебе сказать. Дождь льет вот уже третий день почти беспрерывно, я бегаю в университет в одном мундире. Сегодня утром был такой ливень, что и в шинели, и с зонтиком жутко, а у меня и зонтика нет, да и калоши вчера кто-то в Нормальной подменил – оставил новые, да до того узкие, что за вчерашний и сегодняшний день натер я себе две раны на ногах. Сегодня едва шагал, прихрамывая. Во что обращается мой мундир, брюки и фуражка, легко можешь себе представить. А багаж с шинелью едва ли будет раньше 20-го. Завтра, если будет дождь, я пойду в унив. в пальто, и если сделают выговор, буду сидеть дома до получения шинели. Впрочем еще сегодня пойду к Саше (за письмами) и предложу ему такую комбинацию: его зимняя шинель заложена, а в летней он сам ходит. Так вот, я заложу свое пальто, на эти деньги он выкупит шинель и отдаст ее мне, или сам наденет, а мне даст летнюю.

О, если бы теперь солнечная, хотя бы морозная погода! Первым делом, можно было бы в мундире laufen (бегать), как говорят немцы (слово – в этом случае – самое настоящее), во-вторых, можно было бы насчет занятия осмотреться.

А в такую погоду куда пойдешь?

Были в кармане два рубля; пошел я вчера Кюнера покупать, изошел пол-Москвы, наконец, у Салаевых нашел. В полной уверенности, что придется заплатить копеек 80, велю завернуть – и направляюсь к кассиру. 1 рубль 25 копеечек, заявляет сей звероподобный кацап. «Я дал ему злата и проклял его» – как говорит Пушкин в Черной шали.

А магазин Салаевых – настоящий дворец. Самая лавка – что твой двор. Завернули мне Кюнера, кстати замечу, в 32 страницы одного из романов Вальтер Скотта. В воскресенье был в галерее бр. Третьяковых. Позавидуй, брат! Чего я только там не видел! Крамской, Репин, Маковский, Айвазовский, Шишкин представлены – каждый – десятками двумя картин. Как описать мне тебе бытовые картины Маковского, портреты Репина и Крамского? Их надо видеть. Галерея обширная, светлая, прекрасно устроенная, в два этажа. Наверху несколько комнат, и в последней – Репинский Грозный. Взглянув на него, я содрогнулся. Ситуация вот какая: когда Грозный ударил сына костылем в висок, царевич упал на ковер и залил его кровью. Грозный выпустил из рук костыль, бросился к сыну и приподнял его, так что фигура Грозного – согнутая, нижняя часть тела царевича – на земле, верхнюю охватил Грозный. Левой рукой он зажимает рану на виске сына. Кровь широкой струей течет из-под руки и пробивается сквозь пальцы. Лоб Грозного обрызган кровью. Ужас, который вызывает вид этой крови, бьющей между пальцев, невозможно передать. Грозный как будто в одну минуту опустился, сгорбился; взор его бесцветных глаз бессмыслен. Мгновение потрясающее. Молчание – глубокое, от обеих фигур веет безмолвием. А за минуту этот старик был страшен, яростно стучал по полу костылем, и глаза его метали молнии. Художник как будто бы хотел нам дать понятие об этой предшествующей минуте: тут же лежит стул, опрокинутый, очевидно, в пылу спора (может быть, после каких-нибудь слов сына Грозный вскочил, оттолкнув стул, и ударил его костылем). – Перед картиной толпилось множество народа. Я видел довольно мало картин, потому что пробыл в галерее только два часа.