Избранное. Тройственный образ совершенства

С утра весь день писал о немец. журн. для Русск. Вед.; с 3 до 5 ходил – был в типографии; после обеда опять писал и почти окончил – осталось еще на ¼ часа, но помешал Булгаков, который пришел в 9½ час. Приехал в ажитации специально для того, чтобы посоветоваться насчет того, какую цену проставить на своей книжке. Он написал этой зимой, необыкновенно быстро, книжку в 16½ листов (правда маленьких) о рынках при капиталистической форме производства, начал печатать ее 10 янв. и сегодня подписал уже последний лист. Издает Водовозова, и у них идет борьба великодуший: она хочет заплатить ему рублей 800, и тогда, чтобы у нее не было убытков, за книжку надо назначить 1 р. 50 коп., что непомерно много. Мы целый час считали и пришли к заключению, чтобы он взял только 600 руб. и книжку пустил по 1 р. 25 коп. Еще вопрос, пропустит ли ее цензура. После 48–50 г. цензура еще не была у нас так придирчива, как теперь. На днях Щепкин показал мне цензорский экземпляр предисловия Эфруси к его переводу Сисмонди: десятки страниц пошли под красный карандаш, ничтожнейшая фраза вычеркнута, раз в ней встречается имя Маркса или Родбертуса. Кстати, один из пикантнейших новых анекдотов. Перед Рождеством, наконец, вышел рус. пер. III тома «Капитала»; своим появлением он обязан как говорят, следующему случаю. Он лежал в цензуре целый год, и все старания переводчика (Даниельсон – Николайон) не приводили ни к чему. Вдруг Соловьёв (начальник цензуры) получает бумагу из жандармского ведомства, где последнее пишет, что, узнав о готовящемся выходе в свет III т. Капитала, оно считает нужным предупредить, что эта книга опасная, что ее находят у всех арестованных и т. д. Соловьёв рассвирепел: «Учить меня хотят?! Выпустить книгу!», и III т. был выпущен.

Булгаков только сейчас ушел, а мне давно пора спать. – Его, вероятно, на днях утвердят, как преподавателя политич. экон. в техническом инст.

Среда, 12 ч. Опять поздно лягу. День прошел так: с утра читал корректуру (накопилось 5 листов корр. Рамбо), в час отнес в ред. статью о нем. журн. Потом опять читал корр., а в 6 час. пошел к Гольден. узнать, нет ли письма.

Не оказалось. Но тут же Коля отдал мне свой билет в концерт д’Альбера, т. к. он не может идти; я был кстати в свежей манишке и манжетах. От них зашел к Щепк. повидаться с молодым Щ., который должен был сегодня приехать. Тут уже посидел до концерта; они тоже все ехали туда, с ними и сидел в концерте. Играл д’Альбер то, что мне было доступно, божественно. Имел большое удовольствие. Спокойной ночи! Но отчего нет письма?

Сегодня весь день читал корректуру, и завтра буду делать то же, а с субботы начну переводить 10-й лист. С 12½, до 2 гулял (погода все так же хороша, пороша); встретил Романова (учитель гимназии, специалист по истории искусств). Читает теперь Белоха, превозносит перевод. Недавно он виделся с Шварцем; Ш. ругал переводчиков и переводы – все, за исключением Белоха, «единственный перевод, на который можно вполне положиться, и который читаешь с удовольствием», и многое другое в том же роде. – Завтра напишу Барышеву – попрошу еще несколько экз. и спрошу, как идет продажа.

Нибура первый лист набран, корректура у меня. – Вчера узнал, что Стейниц сошел с ума и находится в Психиатр. клинике. Утверждает, что изобрел снаряд, посредством которого можно сноситься с целым светом. Очевидно, он был болен уже во время игры. Каково Ласкеру! Его победа – победа над королем Шахматов, – оказывается победой над сумасшедшим.

43 [121]

Четверг. 13 февр. 1897 г.

Вчера вернулся от Маклакова в 3 часа. Эти журфиксы отнимают не только вечер, но и следующее утро. Впрочем, там было очень весело. Пришел я туда в 9; посидели в гостиной, потом сели пить чай. Было человек 15 – Вормс, Ермилов, Моравский, несколько пом. прис. пов. и барышень. Часов с 11 началось музыкальное отделение; тот самый певец, который пел у Петрушевских, пел и здесь грустные малороссийские и русские песни, потом одна певица пела романсы прелестным голосом, потом она с Василием (пьянино) и Моравским (скрипка) исполнили трио – серенаду Брага. Около часа сели ужинать. В промежутке Ермилов до слез смешил своими рассказами – неподражаемо изображал провинциального радикала, позитивиста, завалящую курсистку и пр. После ужина насели на него и заставили спеть с аккомпанементом пьянино Камаринского («Двадцать девять дней бывает в феврале. В день последний спят Касьяны на земле»). Мы чуть не умерли со смеха, один хватался за другого, а с одной из Маклаковых едва не сделалась истерика. Это было, действительно, классически. Потом он пел еще «Побывай, куманечек, у меня, – Животочек, побывай у меня» с привизгиванием по-бабьи и басом по-мужски. Потом он прочел «Речь генерала Оплеухова 12 янв. 1897 г.» – в своем роде художественную вещь. Хохотали мы до упада. Едва в конце 3-го часа выбрались; тот певец на гитаре забирал трепака, в столовой отодвигали стол и стулья, и Васька с младшей сестрой готовились пуститься в «русскую».