Избранные произведения

Сказал: «Позор есть самый тяжкий груз».

Я ныне ваш тяжелый груз отрину:

Мне согнутую не ломайте спину!»

Внимали люди племени амир

Нелепостям, каких не слышал мир.

Затем сорвали с уст печать молчанья,

Воскликнули, полны негодованья:

«Кто хочет на тебя позор навлечь?

Нелепая, бессмысленная речь!

«Гремит, — сказал ты, — на земном просторе

Слух о Лайли и о ее позоре».

Но в чем ее позор? В том, что она

Любовью Кайса на земле славна?

Его неистовство и пламень страстный —

Свидетельства ее души прекрасной,

Не будь Лайли прекрасна и чиста,

Не пели б ей хвалу его уста,

А будь она красива чрезвычайно,

Но в то же время грех творила б тайно, —

Его любовь остыла бы тотчас,

Она узнала б, что огонь погас.

Но если оба пламенем палимы,

Позорит ли любимую любимый?»

Когда невежда, чья стезя крива,

Прямые эти услыхал слова,

Он, криводушный, чья крива основа,

Свой гнев обрушил на прямое слово,

И сразу же для клятвы, криволик,

Свой суесловный он раскрыл язык.

Сказал: «Клянусь божественностью бога,

Что судит каждого светло и строго;

Затем клянусь перед его лицом

Пророками, что посланы творцом;

Клянусь подвижниками, что навеки

Нам свет даруют из священной Мекки, —

Что если вы от Кайса к нам пришли,

Мечтая лишь о локоне Лайли,

Суля мне оба мира вместо платы,

То откажу вам, дорогие сваты!

Ста тысяч Кайсов локон тот ценней.

Скажите: «Кайс, не приближайся к ней!»

Кто он такой, чтобы к Лайли стремиться?

Он дерзок, есть и дерзости граница!

Пусть, разлученный с нею, он умрет, —

Иных о нем не ведаю забот.

Вы мне о нем не говорите боле:

Нет у меня лекарств от вашей боли».

Когда прибывшим ради сватовства

Сказал он те обидные слова,

Они домой пустились в тяжком горе

И Кайсу те слова открыли вскоре.

Он понял: нет надежды никакой, —

Утратил и надежду, и покой.

Во прахе он лежал и плакал кровью,

И говорил, измученный любовью:

«Лайли — душа, а я — любимой плоть.

Чтобы душа сияла, о господь,

Да будет у того, чьей темной силой

Я разлучен с возлюбленною милой,

В дыханье каждом — смертная тоска,

На древе жизни жалкой — ни листка,

Пусть тот, кто в сердце мне нанес увечье,

Кто от Лайли прогнал меня далече,

Скитается с увечною душой

В краю далеком, на земле чужой!

Тот, кто в меня, с повадкой хищной зверя,

Разлуки камень бросил, лицемеря,

Пусть камнем станет, чтобы в бездну пасть,

Иль попадет внезапно зверю в пасть!

Из-за него стал для меня, страдальца,

Весь мир так тесен, как кольцо для пальца.

Резьбу тот зложелатель произвел

По моему лицу ногтями зол.

От мяса пусть его отстанет ноготь,

А если спину вздумает потрогать,

Чтоб почесать ее, пусть коротка

Внезапно станет у него рука!»

НАВФАЛЬ ВСТРЕЧАЕТ МАДЖНУНА В ПУСТЫНЕ, ИСПЫТЫВАЕТ К НЕМУ СОСТРАДАНИЕ И ОБЕЩАЕТ ЕМУ СВОЮ ПОМОЩЬ

Торговец благовоньями Китая

Пришел, такую амбру предлагая:

Когда в слезах Маджнун лежал вдали

От красоты и чистоты Лайли

И стала боль его стократ тяжеле,

Он понял. «Надо убежать отселе».

В глухую степь он снова убежал,

От племени родного убежал.

Он рассекал несбывшихся желаний

Гранит, он был в степях подобен лани,

Он безразличен к бренным нуждам стал,

Отныне человеку чуждым стал,

На всей земле он стал дружить отныне

Лишь с дикими животными пустыни.

Когда он засыпал во тьме ночной,

Он укрывался темной тишиной,

Лежал он на онагровой шагрени,

Ему служил подушкой круп олений.

Он восставал от сна в рассветный час,

Пустыню орошая кровью глаз.

С газелями, проснувшимися рано,

Он пил росу из чашечки тюльпана.

Как тростниковое перо — нагой,

В бумагу превратив песок сухой,

«Лайли! Лайли!» — в смятенье и печали

Он на песчаной выводил скрижали.

Те буквы кровью красил он своей,

Потом смывал их слез его ручей,

И снова, полон пламени больного,

Те буквы на песке писал он снова.

Весь день он занят был таким трудом,

Как будто находил отраду в нем.

Однажды облако взметнулось пыли,

И всадники Маджнуна окружили.

Охотились они средь горных скал,

Теперь в степи устроили привал.

Один из них, Навфаль, глава над ратью,

Свой век запечатлел своей печатью.

Несчастных и униженных оплот,

Он был для всех источником щедрот.

В стихах превыше был созвездий славных,

А в прозе много сказок знал забавных.

Там, где нужна отвага, был он львом,

Стране трудясь на благо, был вождем.

С коня на землю спрыгнул всадник смелый

Так с древа плод срывается созрелый, —

Перед Маджнуном, чья душа чиста,

Уселся и для слов раскрыл уста.

Увидев буквы, что песок заносит,

Спросил о той, кто это имя носит,

Узнал он тайну, что Маджнун берег,

И ту, кого Маджнун забыть не мог,

Увидел у Маджнуна в скорбном взоре

Отчаянье, смятение и горе.

Ему тогда страдальца стало жаль,

И, зарыдав, заговорил Навфаль:

«О ты, скиталец, нищий и бродяга!

Бархан — твой трон, песок — твоя бумага!

Хоть пишешь буквы пальцем на песке,

Руки любимой нет в твоей руке.

Хоть буквы кровью ты окрасил ало,

А из песка не извлечешь коралла.

Пойдем со мной, о мученик любви,

В моем шатре немного поживи.

Ты наготы сними с себя одежды,

Оденься одеянием надежды.

Не спишь ты и не ешь в глухой степи, —

Как все другие, ныне ешь и спи,

Да свежестью украсишься былою:

Кривой, как лук, вновь стань прямой стрелою!

Когда красив и строен станешь ты,