Избранные труды по русской литературе и филологии

3.3. Что касается семицветности, радужности земной лжи, то можно указать, в частности, на стихотворение Сологуба «Многоцветная ложь бытия…»[1260]; ср. у него же: «Словно бусы, сказки нижут / Самоцветки, ложь да ложь». Иначе у Вяч. Иванова в поэме в сонетах «Спор» (в «Cor ardens»), где происходит диалог со Смертью и является призрак возлюбленной, —

Но, выпитый лазурной глубиной
<…>
Истаял в свет, где семицветно-крылой
Невестою и Вечною Женой,
Цветя, манил в предел заповеднóй
Сад Радуги детей Земли унылой[1261]

.

3.4. Последняя цитата и вообще показательна как образец неоромантического стиля 1900–1910‐х гг., которому противостоял Мандельштам в своих переводах. В них при этом, как и в других его текстах, можно обнаружить следы внимательного изучения поэтики Вяч. Иванова – не только переводов Иванова из Петрарки. Ср., например, «ночь с горящей пряжей» и море в следующей строке («Когда уснет земля…») – и «пряху-Ночь» в стихотворении «В облаках» из «Cor ardens»: «Ночь пряжу прядет из волокон / Пронизанной светом волны»[1262]. Море в переводе – из оригинала, а ночь – из Вяч. Иванова: у Петрарки «ночь колесницу звездную в круг выводит»[1263]. Это предпочтение тем более существенно, что ночная «колесница мирозданья» (метафора традиционная) есть и у Тютчева («Видение»).

4.0. Первая Воронежская тетрадь (далее: ПВТ) отчасти воспроизводит характер той импульсивной лирики отношений с советским социумом, которая составляет значительную долю «Новых стихов». Ср., например, с одной стороны, «Нет, не спрятаться мне от великой муры…», «Квартира тиха, как бумага…» – и «Пусти меня, отдай меня, Воронеж…», «Я живу на важных огородах…»‚ а с другой – «Довольно кукситься, бумаги в стол засунем…», «Там, где купальни. бумагопрядильни…» – и «Чернозем», «Я должен жить…». Формула 1931 г. – «Я извиняюсь, но ничуть не изменяюсь»[1264], по-видимому, приложима к таким стихотворениям, как «Лишив меня морей…»‚ «Это какая улица?..», особенно к «Ты должен мной повелевать…». Напротив, к другим, писавшимся одновременно (апрель – май 1935 г.), глаголы этой формулы применимы уже вне иронии и без отрицательного оборота. Но если самоубеждающие и рефлектируюшие во втором направлении «Стансы», несомненно, написаны в жанре, разработанном в «социальном» триптихе 1931 г. («Полночь в Москве…», «Еще далёко мне до патриарха…»‚ «Сегодня можно снять декалькомани…»)‚ то рядом возникают и тексты, не имеющие соответствия в московском периоде: «Да, я лежу в земле, губами шевеля…» (далее: ДЯЛ), «Мир начинался страшен и велик…» («Большевик») – маленькие оды, еще без имени Сталина, но открывающие, говоря позднейшими словами поэта, «дорогу к Сталину», т. е. к собственно «Оде» и – заслоненным ею в глазах исследователей – «Стансам» 1937 г.

Советское, став предметом воспевания, апологетики, понимается как нечто позволяющее – в случае социальной регенерации «я» – восстановить целостную картину мира и как само новое, сложившееся после революции универсальное природно-культурное единство. В этом смысле (сколь бы странным ни казалось подобное сближение, впрочем, предусмотренное самим Мандельштамом: «И так от псалмопевца / до Ленина») «прото-оды» 1935 г., а затем уже и <«Ода Сталину»> должны быть поставлены в связь с «христианскими одами» периода «Tristia» – «Вот дароносица, как солнце золотое…», «В хрустальном омуте какая крутизна!..»; соответственно земля (ДЯЛ), мир («Большевик»), как и лес человечества в «Оде», – с «Взят в руки целый мир, как яблоко простое», т. е. теперь взят руками той самой «перевернутой церкви», которую поэт, согласно воспоминаниям Н. Я. Мандельштам, увидел в большевистской партии уже вскоре после захвата ею власти[1265].

Мы рассмотрим ДЯЛ в следующем порядке: первоначальная краткая редакция; расширенная окончательная редакция; ее связи с другими текстами Мандельштама; с текстами других авторов.