Изгнанницы

Отворив дверь за своим письменным столом, он провел Эванджелину в помещение поменьше, посередине которого обнаружилась высокая кушетка. Молодая женщина стояла у стены, пока он измерял ее рост и окружность талии тканевой лентой, проверял зрение. Затем, попросив ее высунуть язык, заглянул в рот.

– Вытяните руки вверх. А сейчас прямо перед собой. Хорошо. Попробуйте коснуться пальцев ног. – Ощупав поверх передника ее живот, доктор накрыл округлость ладонью так, словно примерялся к грейпфруту. – Ага, плюс-минус шесть месяцев. Этот ребенок почти наверняка родится в мое дежурство.

– Как, по-вашему, с ним все в порядке?

– Если здорова мать, то здоров и ребенок. – Оглядев ее, добавил: – У вас недостаток веса и землистый цвет лица, но глаза ясные. – Приставив широкий конец полой деревянной трубки к ее груди, приложился ухом к другому концу.

Когда он отнял трубку, Эванджелина поинтересовалась:

– Зачем это?

– Таким образом можно выявить туберкулез или, как его раньше называли, чахотку. Бич любого корабля. У вас симптомов нет.

– А если бы были?

– Отправились бы обратно в Ньюгейт, на карантин.

– Не в ссылку?

– Определенно нет.

– Возможно, так оно было бы лучше.

Врач положил трубку на полку за своей спиной.

– Плавание будет долгим. Да и жизнь на каторге, бесспорно, тяжкое испытание. Но для некоторых ссылка может обернуться новыми возможностями.

– Пройдет немало времени, прежде чем я выйду на свободу.

– Да, согласен. Но вы молоды. И при хорошем поведении сможете рассчитывать на досрочное освобождение. Самое главное – не поддаваться унынию. «Уходит многое, но многое пребудет»[15].

– «Изношены годами и судьбой, но воля непреклонно нас зовет», – продолжила она цитату, почти не задумываясь.

Доктор поднял бровь:

– Вы читали Теннисона?

– Я была гувернанткой, – вспыхнула Эванджелина.

– Весьма… неожиданно. – Он как-то непонятно ей улыбнулся, словно бы деталь сия не до конца укладывалась в его голове. Потом отступил на шаг. – Что ж, полагаю, теперь я должен перейти к осмотру ваших попутчиц.

– Разумеется. – Эванджелина одернула свой передник. У нее немного кружилась голова, как если бы она пробуждалась от транса.

Взбираясь по веревочной лестнице на главную палубу, она думала о волшебных сказках, в которых людей превращают в лягушек, лисиц и лебедей, и злые чары рассеиваются только тогда, когда кто-нибудь наконец распознает их под чужой личиной.

Ее посетило очень похожее ощущение: слабый проблеск узнавания.

На борту судна «Медея», Лондонский порт, 1840 год

За несколько дней жизнь заключенных вошла в колею. В шесть утра их будили перезвон склянок, шум отодвигаемого засова и луч света, пронзавший темноту. Обычно Эванджелина еще несколько минут лежала на своей койке, слушая шлепанье воды о корпус судна, чувствуя, как корабль дергается на удерживающем его якоре, как он покачивается, поскрипывая балками. Женщины просыпались, переговаривались, тяжело вздыхали. Вопили дети. Олив, похрапывая, спала наверху крепким сном и от склянок почти никогда не просыпалась, поэтому Эванджелина взяла в привычку постукивать по днищу ее койки до тех пор, пока подруга не бурчала: «Да ладно-ладно, слышу я». Они быстро одевались, рассовывая оловянные кружки, миски и ложки по карманам передника. Если не было дождя, заключенным полагалось поднять свои одеяла по веревочным лестницам на главную палубу и развесить их там на бортовой сетке на просушку.

После завтрака ссыльные выстраивались в очередь к врачу, который осматривал их глаза, заглядывал в рот, наливал им в кружку самую малость лаймового сока с небольшим добавлением сахара и вина и ждал, пока они не выпьют.

– Средство против цинги, – объяснял доктор Данн. – Да, кислятина, но это лучше, чем остаться без зубов.

Хотя все в Сент-Джонс-Вуд ей было внове, Эванджелина довольно легко приспособилась к работе на Уитстонов, подчиняясь им и уступая их капризам. Гувернантка и ее хозяева существовали внутри четких рамок общественного порядка. Однако Эванджелина редко сталкивалась с людьми, проявлявшими беспричинную жестокость, движимыми злостью, скукой или жаждой мщения. С такими, которые безнаказанно совершали дурные поступки просто потому, что им все сходило с рук.

Того светло-рыжего матроса, как она выяснила, звали Дэнни Бак. Но товарищи обращались к нему просто по фамилии. Поговаривали, будто бы он перерезал какой-то женщине горло. Сам был приговорен к ссылке, тут Олив верно угадала, и за время своего собственного плавания в качестве заключенного влюбился в море. Отбыв срок, Бак сразу же записался в команду, которая курсировала между Лондоном и Хобартом, портовым городом на австралийской Земле Ван-Димена, переправляя ссыльных женщин.