Изгнанницы

Матинна потом еще много месяцев ощущала призрачное присутствие Валуки. Тяжесть его тельца на своих плечах, мягкость теплого брюшка и осторожное дыхание на шее. Крохотные лапки, перебиравшие по коже, когда он взбегал вверх по одной руке хозяйки и спускался по другой. Выпирающие косточки спинки, когда он лежал рядом с ней в кровати. Поссум оставался последней ниточкой, связывавшей Матинну с Флиндерсом: биение его сердечка словно бы незримо соединяло ее с матерью, отцом, Палле, старейшинами, сидящими вокруг костра. А теперь это сердечко остановилось.

Потерь было так много, и они все накапливались, громоздясь друг на друга, каждая последующая подминала под себя предыдущую. Их тяжесть давила ей грудь.

– Что ни делается, все к лучшему, – сказала Матинне леди Франклин. – Не дело это – держать в доме диких животных.

Что ж, может, леди Джейн и была права. Не исключено, что это и впрямь к лучшему. Без Валуки у Матинны, пожалуй, получится наконец оставить Флиндерс позади, спрятать подальше несколько сохранившихся воспоминаний и принять роль той девочки с портрета в красном атласном платье. Она подумала, какое это будет облегчение – отпустить прошлое. А что, почему бы и нет? Она уже привыкла к жесткой обуви, безропотно ела заливное. Разговаривала по-французски и отслеживала дни по календарю. Матинна устала чувствовать себя так, словно бы существует между двумя мирами. Отныне она полностью переселится сюда и будет жить в настоящем.

Хейзел

Если же говорить о ссыльных женщинах, то как сие ни прискорбно, но факт остается фактом: подавляющее большинство их совершенно неисправимо, поскольку представлено самыми никчемными и распущенными образчиками рода человеческого! Никакая доброта не может усмирить их сердца, никакое снисхождение не способно пробудить в их душах благодарность; и, по общему признанию, они в совокупности своей неизмеримо хуже мужчин!

Лейтенант Бретон. Путешествия по Новому Южному Уэльсу, Западной Австралии и Земле Ван-Димена в 1830–1833 гг.

На борту судна «Медея», 1840 год

Что Хейзел запомнила ярче всего – и будет помнить всегда, – так это подол сорочки Эванджелины в то мгновение, когда она балансировала на ограждении, размахивая в воздухе руками. Недоуменный вскрик, с которым ее подруга упала за борт. Выражение холодной ярости на лице Бака, когда он обернулся на вопль Хейзел. Зачастившее сердце, слепящий ужас.

А потом все смешалось, и воцарился сущий хаос. За ее спиной что-то орал доктор; два члена команды спешно направлялись к Баку, чтобы его задержать; другие двое вглядывались за ограждение. Врач сдирал с себя китель, собираясь прыгать.

– Доктор Данн! А ну, отставить, сэр! – гаркнул капитан.

– Пусть тогда прыгнет кто-то из команды, – настаивал Данн. – Опытный пловец…

– Не хватало еще, чтобы мои люди рисковали жизнью ради заключенной.

После того как все разошлись, Хейзел с доктором задержались на палубе: казалось, целую вечность стояли они так у ограждения – безмолвные, беспомощные – и скользили взглядом по искрящейся воде. Не показалась ли прямо у поверхности ткань сорочки? Не мелькнули ли волосы?

Но море, черное и молчаливое, ничего не отдавало. От Эванджелины не осталось и следа. Ее больше не было.

Хейзел потом еще долгие месяцы, годы будет сниться Эванджелина под водой. Бездонная тишина. Полное отсутствие звуков.

С твиндека раздался дребезжащий вопль.

Хейзел с Данном переглянулись. Ребенок. Они и забыли про младенца.

Оказавшись в каюте доктора, Хейзел прижала спеленутую малышку к груди, пытаясь успокоить.

– Ее надо покормить.

– Подойдет козье молоко. Можем смешать его с водой и добавить чуток сахара.

– Материнское молоко лучше.

– Разумеется, лучше, но…

В Глазго кормилиц хватало: поскольку младенцы там умирали сплошь и рядом, матери, потерявшие детей, сообразили, что могут худо-бедно зарабатывать на своем горе. Но где взять кормилицу на корабле?

Хейзел молча посмотрела на Данна. Олив! Она ведь совсем недавно родила. Доктор кивнул: у него мелькнула та же мысль. Да, попробовать стоит.

Данн нашел члена команды, который отпер для него орлоп-дек. Со свечой в руке Хейзел направилась по узкому проходу к койке Олив. С того времени, как Олив потеряла ребенка, она была подавленной и замкнутой. Оставила койку своего матроса и перебралась обратно к себе, словно животное, зализывающее в норе раны. Сейчас она лежала, съежившись под одеялом, лицом к стене и тихонько посапывала.

Хейзел постучала ее по спине. Не дождавшись реакции, потянула за плечо.

Олив обернула к подруге голову.