Изгнанницы

Дни шли, и Олив тоже вжилась в свою роль. Когда подруги проводили вместе послеполуденные часы, Данн приносил им тушеный чернослив, пироги с ливером и свежую баранину – лакомства, недоступные для заключенных и большинства членов экипажа.

– А капитан знает, что вы подкармливаете рабочую скотинку? – спросила Олив, когда они потягивали чай с молоком и сахаром, заедая его тостами с черносмородиновым джемом. – Не попадет вам за это?

Данн издал смешок:

– Его это не касается.

Олив намазала хлеб толстым слоем сливочного масла.

– Я так понимаю, после того как мы прибудем на место, все изменится?

– Наверняка. Так что наслаждайтесь, пока можете.

Поначалу Хейзел и Данн относились друг к другу опасливо, с настороженной прохладцей. Она все еще считала доктора бесцеремонным и заносчивым, не желающим принимать ее всерьез. Но дни шли, и судовой врач начал обсуждать с нею недуги своих пациентов и даже интересоваться ее мнением об их лечении. Хейзел не знала, заслужила ли она его уважение, оказав помощь Эванджелине во время сложных родов, или ему просто нравилось, что можно хоть с кем-то поговорить о медицине. Так или иначе, девушке было в радость делиться с ним своими знаниями. У многих заключенных расшатались нервы, а у Данна не было лекарства от этого недуга, который он называл истерией. Хейзел предложила использовать отвар пустырника. При менструальных болях она советовала измельченные листья лесной малины. При потере сознания – растереть виски уксусом. При порезах и ссадинах – наложить клейкую повязку из паутины.

Данн стал приглашать ее к себе в каюту, просто посидеть с ним перед сном возле маленького очага.

– Ребенку нужно дать имя, – сказал он как-то вечером. – Может, назовем девочку Эванджелиной?

Девушка подняла малютку и поцеловала ее в носик. Младенец внимательно глядел на нее такими знакомыми глазами Эванджелины, большими и выразительными. Хейзел подумала, что и отец девочки, должно быть, тоже весьма недурен собой.

Она покачала головой:

– Нет уж. Эванджелина у нас только одна.

Назавтра она рано утром взяла с полки в каюте доктора принадлежавший покойной подруге оловянный жетон на красном шнуре и спустилась на орлоп-дек. Вновь столкнувшись со страшной вонью, кашлем и стонами женщин, их вечными недугами и тревогами, от которых уже успела отвыкнуть, Хейзел едва не повернула обратно. Пока она жила среди всего этого, то как-то попритерлась. Но сейчас все это показалось ей просто невыносимым.

Женщины на двухъярусных койках провожали ее злобными взглядами.

– Поглядите-ка на нее, нынче вся из себя фифа: мол, я вам не чета – живу в каюте доктора и все такое, – произнесла нараспев одна из них.

– Поневоле призадумаешься, а уж не сама ли она спихнула ту бедняжку за борт, – подхватила другая.

Дойдя до своей койки, Хейзел нащупала неплотно прилегающую доску пола и, подцепив кончиками пальцев, отогнула ее. Вынула мешок и принялась перебирать содержимое: несколько ложек, гнутая кружка, пара чулок… Ага, вот и он. Платок Эванджелины. Сунув его в карман, она поднялась по трапу к себе.

Вернувшись в свою каюту на твиндеке, Хейзел расстелила на кровати маленький квадратик белой ткани и провела пальцем по его зубчатой кайме, вышитым в уголке инициалам «С. Ф. У.» – Сесил Фредерик Уитстон. Эта хлипкая тряпица была сосредоточием надежд и мечтаний Эванджелины, какими бы несбыточными те ни казались, а теперь еще и единственным, что осталось от нее в наследство дочери. Хейзел положила жетон на платок, думая о перстне с рубином, который в нем когда-то прятала ее несчастная подруга, – том самом злополучном перстне, из-за которого она, собственно говоря, и отправилась в это путешествие. Эванджелина как-то поделилась с Хейзел, что ее отец-викарий считал ношение побрякушек пороком; единственными в ее жизни украшениями были перстень с рубином и этот жетон на красном шнурке, повязанном вокруг шеи.

«Да уж, не было бы одного, не дошло бы дело и до другого, – с горечью подумала Хейзел. – Как причудливо все переплелось в судьбе бедняжки».

Завернув жетон в платок и сунув его в карман, она вспомнила, как Эванджелина однажды рассуждала о годичных кольцах на стволах деревьев: дескать, люди, которых мы любим, продолжают жить внутри нас даже после своей смерти.

И внезапно пришло решение: Руби[33] – вот как она назовет малышку.

Это определенно не то имя, которое выбрала бы Эванджелина. Но для Хейзел оно было способом склеить разбитое сердце. Снять ложное обвинение. Вернуть сокровище.

Руби. Драгоценная девочка.

Хобарт, 1840 год

– Земля Ван-Димена! – донесся крик с мачты.

На верхней палубе возникло радостно-взволнованное оживление. «Медея» провела в плавании без малого четыре месяца, пробиваясь сквозь штормы, удушающую жару и ледяной дождь. Женщины до смерти устали друг от друга и еще больше – от корабля. Они побежали к ограждению, но смотреть было не на что. Так, смазанное пятно вдали на горизонте.