Изгнанницы

Пожалуй, Эванджелина оказалась единственной в целом свете, кому и впрямь было до Хейзел дело. Первой, с кем она по-настоящему сблизилась. В детстве Хейзел страстно мечтала ощутить тепло материнской любви. Заглядывала маме в глаза, отчаянно надеясь поймать в них свое отражение, но женщина, родившая ее, была, увы, отъявленной эгоисткой и думала лишь о том, как залить собственную неутолимую жажду. Когда Хейзел искала ласки, мама равнодушно отстранялась, а когда плакала – откровенно злилась. Мать замечала Хейзел только тогда, когда ей было от нее что-нибудь нужно, но даже в этих случаях редко задерживалась взглядом на лице дочери.

Со временем Хейзел стала чувствовать себя если не пустым местом, то предметом мебели – не сказать, чтобы ее совсем не видели, попросту не замечали: ну стоит себе шкаф и стоит.

Вместо еды мать покупала ром. Надолго уходила из дома, оставляя дочку одну в крохотной комнатке на узкой улочке Глазго, где они тогда жили. После того как потухал огонь, маленькая спальня погружалась в холод и мрак. Хейзел научилась сама о себе заботиться: прочесывала парк Келвингроув в поисках хвороста, чтобы топить дровяную печь, воровала одежду, вывешенную на заднем дворе на просушку, и еду со столов соседей. По дороге домой проходила мимо окон с толстыми стеклами, за которыми горели свечи, и представляла себе живущих внутри счастливых людей, чье существование так не похоже на ее собственное.

Шло время, и в глубине души Хейзел росла злость, единственное чувство, которое она себе позволяла. Злость стала для нее своеобразным панцирем: защищала ее мягкое нутро, точно раковина – тельце улитки. Издали с горечью смотрела Хейзел на то, как ее мать ласково накладывала руки на приходивших к ней девушек и женщин, которые несли перед собой свой позор – предательски выпирающие животы. Их глаза были распахнутыми от ужаса или же запавшими от горя; они боялись, что умрут сами, что младенец погибнет или, наоборот, что ребенок выживет. Их бремя было результатом неоправдавшейся любви, или пьяной возни, или плотоядных заигрываний незнакомых – либо, того хуже, хорошо знакомых – мужчин. Мать Хейзел унимала их страхи и облегчала их боль. Относилась к ним с добротой и состраданием, которых никогда не выказывала по отношению к собственной дочери, наблюдавшей за всем из тени.

Сейчас, получив на руки беспомощную грудную дочку Эванджелины, Хейзел сперва хотела устраниться и вернуться под защиту своего панциря. Она не в ответе за этого ребенка, она вообще ничего ей не должна. Отойди Хейзел в сторону, и никто бы ее не осудил. До чего же глупо, что она прикипела сердцем к Эванджелине. Она знала – ведь знала? – что позволять себе испытывать привязанность было ошибкой. И вот история повторилась: ее снова бросили.

Но это ведь как-никак была дочка Эванджелины. И она осталась совсем одна. Как, впрочем, и сама Хейзел.

Бак сказал капитану, что заключенная повредилась рассудком. Спятила. Вознамерилась ему отомстить. Дескать, разъяренная баба накинулась на него, и он оттолкнул ее, защищаясь. Не его вина, что арестантка свалилась за борт.

Единственным свидетелем произошедшего была Хейзел. Она рассказала капитану, что видела.

– Слово заключенной против слова моряка, – задумчиво проговорил капитан.

– Я могу подтвердить, – вмешался Данн. – Я оказался там почти сразу.

– Но свидетелем самого преступления вы не были.

Данн натянуто ему улыбнулся.

– Вы прекрасно знаете, капитан, что Бак – в прошлом осужденный преступник. С известной склонностью к насилию, да и причина для мести у него тоже имелась. А мисс Стоукс только-только родила. Она едва ли находилась в подходящем состоянии – будь то физическом или эмоциональном, – чтобы нападать на матроса. Да и зачем ей это? Он уже понес наказание за свое преступление. Правосудие свершилось.

Бак получил тридцать ударов плетью, и на этот раз Хейзел и Олив стояли рядом с доктором в первом ряду, наблюдая, как он корчится и скулит от боли. Большая часть зрителей разошлась после окончания порки. Но они втроем проследили за тем, как Бака отвязывают от мачты. Полосы на его спине уже вздулись и начали кровить.

Хейзел посмотрела ему прямо в глаза. Злодей уставился на нее отрешенным взглядом.

– Что с ним станется? – поинтересовалась девушка у Данна, пока Бака куда-то оттаскивали.

– Будет сидеть в карцере, пока мы не пристанем к берегу. Потом его судьбу решит суд. Полагаю, отправят в Порт-Артур и, наверное, надолго.

Было отрадно стоять там, точно на посту, и видеть унижения и страдания Бака. Но это не облегчило тяжесть, навалившуюся на сердце Хейзел после гибели Эванджелины.

Данн сказал Хейзел, что теперь ее единственной обязанностью будет заботиться о младенце. Он отвел ей маленькую каюту при лазарете, где она ночевала с ребенком. Под кроватку приспособили выдвижной ящик комода, который расположили рядом с кроватью. Хейзел уже почти позабыла, каково это – спать на настоящем матрасе с чистыми хлопковыми простынями и одеялом, не царапавшим кожу. Зажигать масляную лампу по своему желанию. Справлять нужду без посторонних.