Изгнанницы

И все-таки ее жизнь в Глазго состояла не только из страданий и отчаяния. По многому Хейзел скучала. Она любила бродить по узким проулкам, извилистым мощеным улочкам, выходившим в районе Вест-Энд к магазинам, витрины которых были заполнены разноцветными шарфами, кожаными перчатками и рулонами блестящей ткани. Любила сковыривать слоеную корочку с шотландского мясного пирога и чувствовать, как она тает на языке. Хаггис[35] с нипсом и таттисом[36], совсем уж редкое лакомство – трайфл[37]. Масляная сладость песочного печенья. А до чего хорошо сидеть зимними вечерами за кухонным столом и пить ромашковый чай с медом: от горячего чая поднимается пар, а ты дуешь на него, чтобы остудить. Хейзел помнила, как ее мать складывала яблоки в глиняный кувшин, затем добавляла туда щепотку гвоздики, немного сахара, лимонную цедру и чуть-чуть красного вина. Потом около часа томила все это на огне, и в результате получалось изумительно вкусное пюре, которое они ели ложками прямо из кувшина.

Хейзел ощутила, как в ней неожиданно поднялась тоска по матери, а затем, так же внезапно, девушку обожгло яростью. Ясно ведь, по чьей милости она оказалась здесь, в этом ужасном месте. Хейзел сомневалась, что когда-нибудь сможет простить это своей родительнице.

Здание, в котором находились ясли, было ветхим. Внутри разило рвотой и поносом. В поисках Руби Хейзел прошла через лабиринт крохотных комнатушек. Младенцы лежали в кроватках по трое-четверо, на испачканных пеленках, по которым прыгали блохи. Те, кто уже умел ползать или ходить, глазели на нее молча, словно щенята из клеток.

– Почему ребятишки такие тихие? – спросила она у стражника.

Тот пожал плечами.

– Много хворых. А иные, кто постарше, не больно приучены разговаривать-то.

Когда Хейзел нашла Руби в кроватке на втором этаже, та тоже была на удивление притихшей. Хейзел сгребла малышку в охапку и отнесла ее в комнату для пеленания. Испражнения девочки оказались грязно-зеленого цвета.

Врачей в учреждении не имелось, равно как и лекарств. Не хватало даже полотна на пеленки и тряпки. Все, что могла сделать Хейзел, так это держать ребенка на руках. Время от времени Руби похныкивала. Хейзел знала, что девочка проголодалась, но свободных кормилиц не было. Придется подождать.

Где-то через час перед Хейзел появилась изнуренного вида женщина и забрала у нее ребенка. Не сказав ни слова, она одним уверенным движением подложила Руби себе под руку и сунула ей в рот сосок.

– Как ловко у вас получается, – заметила Хейзел.

– Приходит с опытом.

– И скольких детей вы кормите?

– Четырех, это сейчас. Раньше было пять, но… – По ее лицу как будто тень промелькнула. – Выживают не все.

Хейзел кивнула, дыхание у нее перехватило.

– Наверняка… вам тяжело бывает.

– Привыкаешь, – пожала плечами женщина. – Когда умер мой сыночек, мне предоставили выбор. Я могла отправиться во двор для закоренелых преступниц и там полгода белье выкручивать. Или же стать кормилицей.

Спустя несколько минут она отстранилась и начала застегивать платье. Руби завертела головой из стороны в сторону, открывая и закрывая ротик.

– Она еще не наелась, – сказала Хейзел.

– Ну, прости. В вымени пусто.

В конце дня Хейзел проплелась мимо кроватки Руби. Горло сдавливало, в глазах стояли слезы.

– Прошу… позвольте мне остаться с дочкой. И другим детям заодно помочь, – умоляла она стражника.

– Не дури. Хочешь, чтобы тебя объявили сбежавшей, а потом еще и новый срок навесили?

Всю ночь бедняжка проворочалась в своем гамаке с боку на бок. Наутро первой взобралась по покатой улице и первой оказалась в дверях яслей. У Руби все было хорошо, но вот младенец, с которым она делила кроватку, мальчик, ночью умер.

– Где его мать? – спросила Хейзел у охранника, когда тельце ребенка уносили.

– Дык мало кто из них сюда заявляется, – ответил тот. – Они ведь как рассуждают: «Я уж лучше отсижу свой срок во дворе для закоренелых, а потом буду себе жить дальше». Не могу сказать, что виню их за энто.

Хейзел заметила, что даже многие из тех матерей, кто все-таки появлялся здесь, были ко всему безразличными, какими-то пустоглазыми и серолицыми, словно бы обращенными в себя. Некоторые едва смотрели на своих детей.

Стражник сказал Хейзел, что мальчика похоронят на детском кладбище, которое находится на углу Харрингтон-стрит и Дейви-стрит, в эвкалиптовом ящике. Но не прямо сейчас, а подождут до конца дня – на случай, если вдруг помрет кто-нибудь еще.

В тот вечер Хейзел нашла Олив на главном дворе в компании Лизы, проворовавшейся счетоводши, и нескольких новообретенных подруг.

– Мы можем поговорить?

– Чего надо?

Хейзел перешла прямо к делу:

– Олив, ты должна стать кормилицей Руби.

– Уже говорила тебе: не собираюсь кормить полдюжины голодных поросят.

– Можешь сказать врачу, что молока у тебя только на одного младенца.

Подруга помотала головой:

– Не хочу я в ясли. Слышала, местечко там отвратное.

– Но Руби умрет, если ты не согласишься.

– Ну что ты вечно паникуешь, а, Хейзел? «Ах, спасите Руби, а то она умрет!» – Олив в притворном испуге потрясла в воздухе руками.

Женщины вокруг нее рассмеялись.