Изгнанницы

Солнце в разгар лета жарило со страшной силой: оно обожгло кончики листочков на деревьях и настолько иссушило грязь на Маккуори-стрит, что та растрескалась. Но в глубине долины за высокими каменными стенами тюрьмы царили мрак и сырость. Каменные полы частенько бывали покрыты склизким налетом. Когда водосток переполнялся, во всех помещениях оказывалось по щиколотку вонючей воды. Какое это было облегчение – каждый день уходить из «Каскадов» и прогуливаться до яслей мимо живописных коттеджей за аккуратными штакетниками, любуясь холмами вдалеке, на которых паслись овцы.

Появлялись все новые лица: за недели и месяцы сменилось множество женщин, приходивших в ясли, но их число всегда оставалось примерно одинаковым. В строй вставали новые молодые матери; те, у кого дети были уже шестимесячными, отправлялись отбывать наказание во двор к закоренелым преступницам. Когда Руби исполнилось полгода, ее насильственно отлучили от груди, а Олив освободили от обязанностей кормилицы. Хейзел позволили остаться в яслях только из-за ее умений принимать роды и лечить больных грудничков. Зная, что надзиратель ни на секунду не спускает с нее глаз, она обязательно обходила всех подопечных, брала на руки и перепеленывала и остальных детей тоже, но сердце ее продолжало рваться к Руби, как будто привязанное к малышке незримой нитью.

– И с чегой-то ты у нас вся такая особенная? – озадачилась как-то ночью в «Каскадах» шумная, грубоватая женщина в соседнем гамаке. – Мы тута жилы рвем, а ты, значится, там песенки лялькам распеваешь.

Хейзел промолчала. Ей никогда не было дела до мнения окружающих – одно из немногочисленных преимуществ того, что тебя всю жизнь недооценивают. С тех пор как она начала хоть что-то соображать, ее занимало только собственное выживание. Вот и все. А сейчас надо было еще и сделать все возможное, чтобы спасти Руби. А остальное просто-напросто не имело значения.

Хобарт, 1841 год

Когда однажды утром Хейзел пришла в ясли, оказалось, что Руби там нет. Стражник сообщил, что ее забрали в приют – Королевскую школу для сирот в Ньютауне, это в четырех милях отсюда.

– Но меня не предупредили, – пролепетала Хейзел. – Какая школа? Ей же всего девять месяцев!

Охранник пожал плечами.

– Ясли забиты под завязку, а на днях еще один корабль прибывает. Сможешь повидаться с дочкой в конце недели.

Каждая минута, которую Хейзел проводила в яслях, служила ей напоминанием о том, что Руби сейчас где-то совсем одна. В сердце девушки, словно паразит, поселилась тревога, и грызла ее на протяжении всего дня, и будила по ночам, заставляя просыпаться, беспомощно хватая ртом воздух. Руби, Руби… в четырех милях от нее, на попечении чужих людей. Эти большие карие глаза. Высокий лоб и каштановые кудряшки. Вроде большая – улыбается, когда видит Хейзел, и шлепает ее ручками по щекам – но не настолько, чтобы понять, почему вдруг осталась одна и в чем таком провинилась, что ее отправили в изгнание.

Хейзел едва могла без слез держать на руках чужих детей. Неделя еще не закончилась, когда она попросила перевести ее на другие работы.

В то воскресенье Хейзел стояла среди двух дюжин заключенных у ворот «Каскадов», чтобы медленно двинуться в сторону приюта. Некоторые женщины захватили маленькие подарки, кукол и безделушки, которые выменяли или смастерили из лоскутков, оставшихся от пошива одежды, Хейзел же пришла с пустыми руками. Она и не знала, что можно было что-то взять с собой.

Рассеянный свет позднего утра омывал гору Веллингтон. Воздух был прохладен и мягок. Медленно бредущие в Ньютаун женщины проходили мимо яблочных садов, россыпей желтых бархатцев, пшеничных полей. Хотя день стоял прекрасный, Хейзел почти ничего вокруг не замечала. От переживаний живот крутило, а все мысли были только о Руби.

Они с трудом взобрались по склону. Большая приходская церковь, к которой с обеих сторон примыкали два здания пониже, так и манила зайти, уж очень миленькими выглядели ее башенки и арки из песчаника. Но внутри нее было темно и сурово.

Детей по одному приводили к ожидавшим их матерям.

– Ма-ма, – невнятно, словно давясь словом, произнесла Руби. Крылья ее носика были покрыты корками, на руках виднелись темные кровоподтеки, а на коленках – царапины, которые уже начали заживать.

– Руби, Руби, Руби, – снова и снова шептала Хейзел.

Обратный путь превратился в муку.

Следующим утром Хейзел смотрела, как в деревянные ворота «Каскадов» потоком вливается новая группа заключенных, чумазых и таращившихся на все широко раскрытыми глазами. Ничего, кроме неприязни, она к ним не чувствовала: теперь будет еще больше женщин, которые станут драться за еду, гамаки и пространство вокруг. Больше детей в яслях, которые и без того уже переполнены. Больше страданий вокруг.