Изгнанницы

Руки девушки растрескались и кровоточили. Соль разъедала ранки, отчего они горели огнем. Хейзел старалась справиться с болью так, как сама учила это делать рожениц: представить ее частью себя, такой же как рука или нога. Без боли ей эту работу не закончить. Боль нужно слушать, пропускать через себя. Следовать ее приливам и отливам. Вжиться в нее.

На исходе дня пришел стражник, чтобы взвесить ведро с паклей.

– Пять фунтов, – сказал он. – Только-только уложилась.

Иногда Хейзел специально шумела, чтобы услышать какие-нибудь посторонние звуки. Хлопала по стене. Щелкала по воде в ведре. Тихонько напевала. Может, хоть так у нее получится заглушить звучащие в голове голоса.

От страха, одиночества и самобичевания запросто можно сойти с ума. И ведь люди сходили.

Хейзел вспоминала то, что, как она думала, уже позабыла. Бормотала строчки из «Бури», которые выучила на корабле.

«Я ведь жил да поживал на луне».

«Меня отвергнуть можешь, но не в силах мне помешать служить тебе всегда!»

«Ад пуст! Все дьяволы сюда слетелись!»

«О, если б мои веки, сомкнувшись, отогнали злую скорбь!»[43]

Вспоминала даже потешки, которые она напевала Руби, те, от которых ее пробирала дрожь: «Ветка обломилась, полетела колыбель – падает и люлька, и дитя, и ель».

Иногда – по дороге на работу или лежа ночью в своих гамаках – заключенные женщины пели сентиментальную песню о горькой участи арестанток, которую Хейзел раньше считала не в меру слезливой. «Ну вот, – обычно думала она в таких случаях, – завели панихиду».

Но сейчас, сидя в своей темной камере, девушка и сама громко распевала ее, буквально упиваясь жалостью к себе:

Мне горе выжгло все глаза,
И видеть волю уж нельзя,
Болят и руки, и душа,
Мне не заплатят ни гроша
За каждодневный тяжкий труд.
Осуждена я сгинуть тут.
Ах, дали б воли хоть глоток,
Хоть на денек, хоть на чуток,
Я поклялась бы честной стать,
Лишь бы в тюрьму не попадать.

Хейзел располосовала себе руки обломанными ногтями. Но вот странно: даже вид выступившей крови оставил ее равнодушной. Чтобы хоть как-то расшевелить себя, девушка стала вспоминать, как мать выгнала ее на улицу, сделав из нее карманницу. О том, сколько раз та отправляла дочь обирать прохожих, воровать ром или что-нибудь такое, на что этот самый ром можно было выменять.

Хейзел растравляла себе душу, думая о последней краже, на которую пошла ради своей матери, о той злосчастной серебряной ложке, переполнившей чашу терпения судьи.

Как мать могла сотворить такое с собственным ребенком? Злость Хейзел горячим пламенем прожигала дыру в центре ее груди. В темноте и холоде одиночной камеры девушка намеренно подкармливала этот огонь, дабы чувствовать его жар.

Когда следующим утром стражник открыл дверь, его аж передернуло при виде рук арестантки под изношенной шалью. Хейзел опустила взгляд на затянувшиеся красной корочкой полоски, а потом перевела его на мужчину и улыбнулась. «Вот и хорошо. Смотри на мою боль».

– Ах, милая, да ты же тока себе хужее делаешь, – проговорил он, качая головой.

Когда мать впервые оказалась слишком пьяной для того, чтобы принять роды, двенадцатилетняя Хейзел уже знала, что ей нужно делать. Она была очень толковой девочкой и схватывала все буквально на лету. «Вот уж кто всегда ухо востро держит», – говорила мама, однако это вряд ли можно было счесть за похвалу. В любом случае память у Хейзел была прекрасная: коли что узнала, то вовек не забудет. Она годами увязывалась за матерью, ходила вместе с нею в хибары и лачуги женщин, готовых вот-вот разродиться, потому как в противном случае ей бы пришлось сидеть дома одной. Хейзел не спускала с нее глаз, когда та готовила целебные кашицы и микстуры, мази и притирания, примечая, что с чем следует смешивать и в каких количествах. Мать позволяла дочери оставаться в комнате, заставляла ее бегать за водой и толочь в ступке травы. Хейзел научилась различать, как продвигаются роды, и приближать долгожданный крик младенца.

Оказавшись наедине с той впавшей в отчаяние беременной женщиной, Хейзел кипятила тряпки и устраивала роженицу поудобнее, утешая ее и показывая, как надо правильно дышать. Говорила ей, когда надо тужиться, а когда перестать. И все закончилось благополучно. Хейзел положила новорожденного на живот матери и перерезала пуповину, а потом показала женщине, как приложить ребенка к груди.

Это был мальчик. Помнится, младенца назвали Гэвином, в честь его никчемного папаши.

В тот день Хейзел поняла, что будет повитухой. У нее была легкая рука, как и у ее матери.