Изгнанницы

Сидя теперь в темноте и распуская канаты, она думала обо всех заключенных, которые, подобно ей самой, изнывали от тоски и мучительных раздумий в других камерах. Это место было битком набито женщинами, пережившими ужасное детство, жестоко использованными и обманутыми, чувствовавшими себя нелюбимыми. Обозленными и затаившими в сердце злобу, страдающими от обиды и предательства. Неспособными на прощение. Хейзел прекрасно понимала, что может продолжать подкармливать огонь в груди вплоть до самого своего смертного часа, но вот какой в том был прок? Пламя это едва грело.

Пришло время отпустить прошлое. Она больше не озлобленный ребенок; не хочет и впредь нести в себе этот огонь и готова от него избавиться. Да, ее мать была бездушной и безответственной эгоисткой; да, она отправила свою дочь воровать на улицы, а когда ту поймали, предательски отвернулась от нее. Однако она же передала своей дочери умения, которые позволят ей спастись.

А ведь тот стражник абсолютно прав: Хейзел делала себе только хуже.

Когда на исходе четырнадцатого дня дверь карцера открылась, девушка сидела, скорчившись, в углу. Терла свои заскорузлые от смолы пальцы и жмурилась от света.

– Да здесь воняет почище, чем в лисьей норе, – пробурчал охранник, вытаскивая ее оттуда за руку.

«Каскады», 1842 год

Хотя двор для рецидивисток и был предпочтительнее одиночной камеры, жизнь в нем оказалась тем еще адом. В сером свете зимнего дня Хейзел встала в ряд к ссыльным, которые ссутулились над тянувшимися вдоль стен каменными корытами. Работе не было конца. Им приходилось стирать не только одежду заключенных, но и все белье, постельное и нательное, с кораблей, из больницы и приюта. Орудуя рукоятками метел, женщины вылавливали мокрое белье из корыта с теплой водой и опускали его сначала в корыто для полоскания, а потом просто в холодную воду, то есть в общей сложности им приходилось трижды тягать немаленький вес. Стоя по щиколотку в воде, переливающейся за края корыта, арестантки прокручивали белье через отжимной каток: он представлял собой два цилиндрических вала и рычаг, который проворачивали вручную. Другая группа развешивала влажные вещи на полудюжине бельевых веревок, натянутых через весь двор. Вода, стекавшая на землю, быстро превращалась в грязь.

Женщины оставались насквозь промокшими с утра и до самой ночи. Постоянно тряслись в ознобе. Их пальцы, израненные щипанием пакли, в воде коченели и оставляли на грубом белье кровавые следы. Разговаривать им запрещалось; общались заключенные главным образом при помощи жестов да мимики. А когда их больше чем на двенадцать часов запирали на ночь, то, пытаясь спастись от холода, царившего в каменных камерах, жались друг к другу, словно мыши в водостоке. Дважды в день в маленькой темной часовне, где рецидивистки сидели отдельно от остальных, их на все лады бичевал капеллан:

«Он на нечестивых прольет дождем раскаленные угли с горящей серой; палящий ветер – их участь»[44].

«Перед ними трепещет земля и колеблется небо, меркнут солнце и луна и не сияют звезды»[45].

Некоторые не выдерживали и поддавались отчаянию. Это было видно по их глазам, точно подернутым туманом. Они больше не совали вперед свои миски, не пытались занять место у корыта. Раз в несколько дней одну из таких несчастных находили свалившейся где-нибудь замертво. И тогда стражники, приносившие еду, ухватив труп за пятки, оттаскивали его в угол двора, где он лежал часами, а то и днями, прежде чем его забирали.

Хейзел рассудила, что есть только один способ все это пережить – просто не брать ничего в голову. Не размышлять, а действовать. Стоило девушке задуматься, как сердце охватывал парализующий ужас, а это наверняка сослужило бы ей плохую службу.

Хейзел пыталась не обращаться мыслями к Руби, которая сейчас осталась в приюте одна-одинешенька. Она сосредотачивала все свое внимание на мокром белье, разводах и пятнах, бруске щелочного мыла в руке. Теплая вода – прополоскать, ледяная вода – отжать. Закончив с одной вещью, сразу бралась за следующую. Не препиралась со стражниками, когда те пытались ее задирать. Передвигалась лишь по мере необходимости, крадучись, как кошка. Во время раздачи каши-размазни вперед не рвалась, внимания к себе не привлекала. Держалась тише воды, ниже травы. В этом-то, как она обнаружила, и заключается вся хитрость: не стоит дергаться по каждому поводу. Можно просто существовать. Отставить разум на медленный огонь, пусть едва теплится.

Однажды утром, спустя месяц после того, как ее перевели во двор для рецидивисток, Хейзел, подняв голову от корыта, увидела направляющуюся к ней Олив. И от удивления аж села на пятки.

Подруга расплылась в улыбке:

– Салют!

– Ты что здесь делаешь? – прошептала Хейзел.

Стражник недовольно на них покосился, и Хейзел приложила палец к губам.

Олив опустилась на колени возле корыта.

– Надо было срочно с тобой свидеться, вот и свистанула на перекличке. Как и думала: влепили три дня на стирке. – Она осмотрелась. – Поверить не могу, что снова оказалась в этом сральнике.