Изгой

Льюис ждал, что Бог явится и исцелит его, потом устыдился напрасного ожидания. Быть может, его черная душа неспособна узнать Бога. И все-таки он подождал еще, цепляясь за последнюю надежду, однако никто так и не явился.

Льюис встал, все так же хватаясь за спинку скамьи. В памяти всплыла бритва, но бритвы с собой не было. Он с силой ущипнул себя за руку и ничего не почувствовал. Неужели не найдется чего-нибудь взамен? Пошарив в карманах, Льюис наткнулся на коробок спичек.

Библии вспыхнули мгновенно, как и старая сухая бархатная занавеска за хорами, однако поджечь деревянные скамьи спичками не удавалось. В кладовке, где хранились обогреватели, нашелся запас керосина. Льюис щедро полил им пол и стал наблюдать, как вверх вздымаются языки пламени.

Вскоре огонь разгорелся по-настоящему, так что уже не потушить, но Льюису и этого было мало. Древесина обугливалась от жара, лак пошел пузырями, а огромные свечи плавились и растекались по полу. В конце концов Льюису пришлось выйти во двор. Его ярость все еще требовала выхода.

Ночь стояла тихая. Льюис полил могилы керосином. Запахло дымом и горящей травой. Он попытался вырвать надгробие и разбить о него руки и голову. Его тяга к уничтожению не знала границ. Это был конец: он потерял все. Льюис с рыданиями бросился на могилу матери и пытался забраться под землю, веря в своем пьяном безумии, что найдет там покой.

Когда на пожар прибежали люди, в темноте они не сразу заметили Льюиса, а увидев, не подошли к нему, а сразу вызвали полицию. При аресте он был безучастен и не сопротивлялся.

Тепло и холод всю ночь боролись между собой. Холод победил и укрыл деревню инеем. Церковь продолжала пылать. Окна лопнули, и трава под ними была усеяна осколками. На обледеневшей дороге стояли люди, наблюдая за пожаром, пока небо не начало светлеть. Зарево в утреннем тумане и собравшаяся перед ним толпа странным образом напоминали о войне.

Люди сбежались на пожар кто в чем и теперь замерли в немом ужасе, глядя на пылающую церковь, выжженную траву и почерневшие надгробия. Деревня оставалась прежней, и только церковь в ее центре горела ярким пламенем. Зрелище было чудовищным и нереальным.

Дом Кармайклов находился в отдалении, и о пожаре они узнали последними. Когда им позвонили в семь утра – неприличное по местным меркам время, – Дики усадил семейство в машину и отправился выяснять, что происходит. Кит стояла в толпе и слышала, как люди переговариваются, по обрывкам фраз она поняла, что случилось. Догадавшись, что это дело рук Льюиса, она убежала в машину, забралась на заднее сиденье и расплакалась.

К ее удивлению, слезы полились легко. Кит не знала, что способна так горевать. Некоторые тоже плакали, многие пришли в ярость. Кто-то просто наблюдал за пожарными, а добровольцы оказывали посильную помощь. Толпа редела: люди расходились на работу или домой, однако весь день, да и в последующие дни у церкви всегда кто-то останавливался. Потрясение, которое всех объединило, постепенно сменилось негодованием.

Льюиса посадили в камеру в полицейском участке. Участок был маленький, и камера тоже: кровать да ведро в углу, и крошечное окошко.

Днем вызвали доктора Штрехена и, поскольку Льюису было всего семнадцать, послали за Гилбертом. После вчерашней драки Льюиса покрывали синяки, на голове остались шишки и ссадины от надгробий. Во время ареста он разбил губу, и рубашка была залита кровью. Когда доктор велел ему раздеться, Гилберт заметил еще гематомы и изрезанное предплечье. Кисти рук в ссадинах, а одна вдобавок обожжена. Гилберт передал Льюису чистую рубашку, которую принес с собой, и помог переодеться. Затем Уилсон начал допрос. Гилберт опасался, что сын будет не в состоянии отвечать, но от него потребовали лишь назвать свое имя и подтвердить, что поджог совершен без сообщников. Для отчета Уилсону оказалось достаточно.

Льюиса отвели обратно в камеру, к великому облегчению Гилберта, который боялся сына и не желал его видеть.

Когда Кит закончила плакать, она пришла к полицейскому участку и села у стены напротив. Она видела, как вошел доктор, следом Гилберт. Кит просидела у участка до обеда. Она знала, что не увидит Льюиса, но чувствовала, что иначе не найдет себе места. Время тянулось медленно и плавно, как в долгом путешествии.

На следующей неделе провели слушания. Решили, что Льюис останется под арестом до суда, который должен состояться спустя месяц в Гилдфорде.

На суд приехали Гилберт и Элис. Они не видели Льюиса со дня ареста. Синяки и ссадины у него на лице зажили, в аккуратной рубашке с галстуком он выглядел совсем ребенком, и у Элис разрывалось сердце.

Его судили как взрослого: из-за тяжести преступления и из-за того, что судья хотел заменить тюремный срок службой в армии. Услышав, что из армии пришел отказ, Льюис улыбнулся.

«Когда речь идет о национальной безопасности, мы довольно придирчивы», – заявил полковник, которого пригласили обсудить вердикт с судьей.

В июне тысяча девятьсот пятьдесят пятого года Льюиса приговорили к двум с половиной годам заключения в Брикстонской тюрьме.

Часть третья