Изгой

Значит, теперь все будут глазеть на него, как на клоуна в цирке. Льюис попробовал вернуться к игре со стеной, однако настроение пропало. Он улегся на землю и, закурив, стал думать, что пора бы найти работу, а не то можно остаться без сигарет и сойти с ума от тоски.

Вечером Льюис пошел встречать отца у ворот, как в детстве. На въездную дорожку падала тень от высоких деревьев, над необъятным полем впереди садилось солнце. Прохладный ветерок приятно щекотал разогретую за день кожу. Раздался шум мотора, из-за поворота показался автомобиль. Подъехав ближе, он сбавил скорость и остановился. Раскрасневшийся от жары в поезде Гилберт высунулся из открытого окна.

– Привет, Льюис. Что ты тут делаешь?

– Решил тебя встретить.

– Зачем?

Льюис открыл дверь и, осторожно подняв с сиденья отцовскую шляпу, сел в машину.

– Папа, я…

– Чем занимался весь день?

– Ничем.

– Вообще ничем?

– В саду был.

– Целый день?

– В основном, сэр. Я хотел сказать…

Гилберт взял шляпу у него из рук и положил на приборную панель.

– Что?

– Хотел извиниться.

– Ты уже извинился. Мы получили твои письма.

– Не только…

– А что еще?

Молчание.

– Что, Льюис? Я тебе сказал, что ожидаю изменений. И никаких глупостей вроде… – Он запнулся. – …вроде того, что ты с собой делал.

– Конечно! Я давно прекратил!

– Тогда что ты хотел сказать?

– Я вернулся, чтобы…

– Да?

– Чтобы все исправить.

Когда Льюис готовился к разговору, фраза казалась ему смелой и обнадеживающей, но, произнесенная вслух, прозвучала пустой и бессмысленной.

– Ну так докажи это! Докажи нам всем!

– Да, сэр.

Гилберт медленно заехал на подъездную дорожку и остановился. Они вышли из машины, и Гилберт, не оборачиваясь, скрылся в доме.

Льюис привык ждать и бездействовать. Проще всего это удавалось, лежа на кровати. Это был обычный распорядок в Брикстоне – сначала тренироваться в спортзале до изнеможения, потом лежать на кровати, ждать и набираться сил для будущей жизни. Лежа без движения у себя в камере, он давал волю фантазии – сочинял истории, представлял далекие края, о которых читал в книгах. Теперь он дома, однако фантазия иссякла.

Было жарко, без единого ветерка. Льюис потел, ворочался и в конце концов едва не уснул. Тогда он стал вспоминать, как по дороге от вокзала встретил Тэмзин. Руки в белых перчатках, золотистый загар и ложбинка на запястье, уходящая в глубину перчатки.

Снизу послышались голоса: сначала Гилберта, затем Элис. Оба говорили громко, и через приоткрытую дверь Льюис отлично разбирал слова и слышал, как Элис поднимается вверх по лестнице.

– Да, Гилберт, обидно! «Дешевый вид» – очень обидно!

Льюис подошел к двери и выглянул в щелку. Элис стояла на верхней ступеньке, в черном вечернем платье с глубоким клинообразным вырезом на спине. Рука в перчатке лежала на перилах.

– Элис, послушай. Речь об уместности. Если ты хочешь, чтобы все мужчины…

– Не все мужчины! Только…

– Хватит!

– Ты что, не можешь?..

– Ради бога, просто возьми и переоденься. Что за вечная жажда внимания?

Элис резко развернулась, и Льюис понял, что она плачет. На мгновение их взгляды встретились, и он тут же захлопнул дверь. Он не желает видеть ее в таком состоянии, его не касается, что там между ними происходит. Раньше они не ссорились, а были до ужаса обходительны друг с другом. Он приложил ухо к двери. Элис убежала к себе и захлопнула дверь. Через некоторое время они с Гилбертом вместе ушли.

Льюис весь вечер просидел у себя, только один раз спустился на кухню поесть. В своей комнате уютнее.

Глава вторая

Кит лежала на диване, глядя на родителей и Тэмзин снизу вверх, и размышляла о Сартре и его пьесе «За закрытыми дверями». Интересно, может ли семья быть ее персональным адом? Наказанием за ужасный проступок, который она не совершала в этой жизни?

– Кит! Сколько раз тебе говорить – убери ноги с дивана!

– Хорошо.

– И незачем корчить такую мину. Мы не в Америке.

Дики стоял у камина.

– Мне хотелось ему сказать, что этому мальчишке я бы и собаку покормить не доверил. Я имел полное право отказать сразу.

– Безусловно. По-моему, весьма дурной тон – обращаться с такой просьбой после всего, что ты сделал.

Клэр занималась своим гобеленом. В тусклом свете из окна у нее самой был тусклый вид. Мать всегда казалась Кит бледной молью, выцветшей, как застиранное платье. Клэр выглядела живой, только когда злилась – холодный гнев делал ее более яркой.

– Мы и так все пострадали от его преступления, – сказал Дики.

Кит изо всех сил старалась не испепелить его взглядом и держать свою ненависть при себе. Тэмзин сидела напротив с журналом и, потягивая херес, изредка участвовала в разговоре.

– И его выпустили через два года! – воскликнул Дики. – Возмутительно!

– Видимо, за примерное поведение, – отозвалась Клэр. – А по мне, зря выпустили.

Им что, больше не о чем поговорить? Неужели никто не заболел раком или не забеременел? Кит вспомнила, что до ареста Льюиса все было точно так же: Льюис Олридж – главная тема. И ни одного доброго слова, одни сплетни и осуждение.

– Дай вам волю, вы бы посадили его пожизненно. Он что, убийца? – взорвалась Кит. Вообще-то она не собиралась вступать в разговор.