К реке. Путешествие под поверхностью

Я тоже плюхнулась в воду, на сей раз укрывшись от глаз, чтобы раздеться. «Как прекрасен этот мир», — распевала старая дама. Сущая правда. В этом месте река была теплее, и я рывками поплыла к большой заводи, откинув голову назад, пока ил не стал путаться у меня в волосах. Парень тоже прыгнул в воду и исчез из вида. Пока я обсыхала, он вернулся и долго стоял на берегу в обнимку с женщиной, той, что помоложе. Когда та собралась уходить, он окликнул ее: «Эй, Джен! Пока лето и мы на природе, надо сделать еще кое-что. Этой практике учил Иисус, она полезна для здоровья. Надо спуститься к реке и намазаться высохшей глиной». В его голосе звучали нотки, от которых мне стало не по себе. Он говорил нараспев, совсем как на организованных праздниках и выездных мероприятиях, упоенный собственной миссией, — полная противоположность тому, как он бросился в реку, подняв фонтан веселых брызг.

В течение десяти лет я бывала на этом клочке земли множество раз — одна или с друзьями. В последний приезд — поразительно, что это выскочило у меня из головы, — это были выходные, которые мы с Мэтью проводили здесь перед тем, как расстаться. В тот единственный раз чары реки не возымели своего действия. Я чувствовала, что ноги несут меня подальше от знакомых мест. Солнце светило вовсю, я брела, не разбирая пути, мимо купальщиков и резвящихся собак, пасущихся лошадей, шла, тяжко вздыхала и плакала, даже не ощущая боли. Это было оцепенение, которое наступает вслед за эмоциональным подъемом, последствие нехватки эндорфинов и адреналина. Мир казался бесконечно далеким и страшил неизвестностью, словно небо вдруг пожелтело или солнце село на востоке.

Когда это случилось? Вроде бы, месяца два назад, разрыв произошел через несколько дней после моего дня рождения, мне тогда исполнился тридцать один год. Здесь осталась частица наших совместных воспоминаний. Помню, как мы целовались под дождем возле запруды и как августовским днем валялись в высокой розоватой траве, спрятавшись точно в пещере, а в нескольких метрах от наших ног с севера на юг струилась река. Я перетасовывала воспоминания, точно карты в колоде. Они падали на берег: король, валет, четверка треф. Думаю, по этой причине люди после тяжких потрясений отправляются за границу — в края, где не водятся призраки.

Память причудлива. Порой во время плавания я чувствую, как от меня отступают все мысли, все желания: я блаженствую, как морская звезда, сердце бьется в такт колебаниям воды, ощущения притуплены, лишь глаза различают пульсирующий свет, пронзающий пространство. Точно я никогда не рождалась. Не уверена даже, знаю ли я свое имя. А случается ровно наоборот. Временами, когда я погружаюсь в реку или белесое море, прошлое накрывает меня, точно волной. Вода словно ослабляет затворы, растворяет то, что зачерствело, придавливает, будто свинцовой гирей, просачивается в кровь. Настоящее стирается, но то, что видят глаза, слышат уши, нельзя передать словами.

Вода была подернута мокрым тополиным пухом. Он летел с женских деревьев, точно синтетическая вата с рождественской елки, паря над дорогой и медленно оседая в крапиву. Меня так и подмывало поймать несколько хлопьев и заткнуть себе уши, заглушить голоса мертвых и ушедших. Когда Одиссей проплывал мимо острова сирен, он залепил матросам уши пчелиным воском, чтобы сладкозвучное пение не искушало их, а себя приказал привязать к мачте и таким образом услышал, чем певуньи привораживали моряков. Не материальным богатством, не плотскими усладами. Сирены обещали наделить Одиссея знанием — прошлого и будущего. Он умолял своих спутников приблизиться к острову, но гребцы не слышали его, изо всех сил ударяли веслами и гребли, пока чудесные голоса не растворились в плеске волн.

Сирены, как пишет Гомер, обитали на усеянном цветами лугу. Их отцом был бог реки Ахелой, и хотя древние греки изображали их женщинами-птицами, с крыльями и когтями, к восьмому веку они обрели рыбий хвост и превратились в русалок, завлекающих моряков чудесным пением, обрекая их на гибель. Интересно, на что было похоже их пение — на море, плещущееся в гротах, или на ветерок, играющий в тайных полостях утесов, точно флейтист на своем инструменте? Не знаю, сумела ли бы я ему противостоять, соблазну абсолютного знания. Меня угнетало, что прошлое истерлось, виделось обрывками, и нельзя было сказать, какие воспоминания верны, а какие исковерканы или неполны.

Надо заметить, люди, слышавшие сирен, не извлекали из этого никакой выгоды. Наставляя Одиссея, Цирцея рассказала, что сирены сидят на прекрасном лугу, а вокруг них белеют кости несчастных мореходов и тлеют лохмотья их кожи. Быть может, их парализовало собственное знание: как они могли действовать, зная все, что было, и все, что будет? Возможно, лучше жить, как мы: полуслепыми, полуглухими, таща за собой сор прошлого, как комета свой хвост, то вспыхивая, то блуждая в бесконечной тьме.

***