К реке. Путешествие под поверхностью

Я всю весну читала дневники Вулф и ее письма, покупая дешевые томики в уродливых бумажных обложках, которые приходилось выписывать из Америки. Я охотилась за великолепными изданиями «Хогарт пресс», они продавались в Льюисе по ценам, приводящим в оцепенение. Когда-то у нас дома была пара таких книг, они путешествовали с полки на полку, поскольку мы часто переезжали, и в последний мой приезд к маме я забрала себе первый том писем. У него был твердый светло-серый корешок, как грудка у голубя, потрепанный по краям и слегка выгоревший на солнце. На фронтисписе отец вывел четким, аккуратным почерком: Дениз от Питера с любовью, 3 декабря 1976 года. Дата была днем рождения мамы, последним перед моим появлением на свет. Не могу вообразить себе родителей как супружескую пару, хотя я видела фотографии, на которых они улыбаются, оба в шортах, прислонившись к спортивному авто TR6 бутылочного цвета, или бездельничают на катере друга. Интересно, просила ли она эту книгу? На Рождество Мэтью подарил мне издание Гувера.

Один эпизод за другим всплывал у меня в голове, и я мысленно обкатывала фразы, которыми наслаждалась во время чтения. Вулф часто писала о реке, и мне припомнилась запись в конце дневника о наводнении, случившемся южнее. В начале Первой мировой войны возле Родмелла бомбой разворотило берег Уза, тот самый, что укреплял Уильям Джессоп, чтобы вернуть реку в русло. Голубая вода хлынула в поля, и опять, как и в Средневековье, на месте пустоши образовалось внутреннее море, мост снесло, а дорога стала непроходимой. 5 ноября 1940 года, в ночь Гая Фокса, Вулф сделала запись о красоте этого непостижимого моря, добавив: «Наводнение может длиться вечно. Девственные места; никаких бунгало; начало начал».

Как всегда бывает, уединение быстро приелось. Читать дневники Вулф значит разрываться между двумя непримиримыми желаниями — одиночества и общения, испытывать двоякий страх — очутиться в изоляции и погрязнуть в суете. Жизнь в Родмелле, который война и наводнение превратили в необитаемый остров, отрезанный от внешнего мира, была счастливой и одновременно безумно скучной. Обступившие Монкс-хаус воды несли возрождение и одновременно творческое бесплодие.

Вода в личном словаре Вулф — средство выскользнуть из своей поверхностной сущности, когда она играет в шары или волнуется, как бы ни раскритиковали ее шляпку, и погрузиться в глубины не имеющего имени царства. Когда Вирджиния Вулф пишет о сочинительстве, она часто употребляет текучие образы. Она бурлит идеями или погружается в работу. Когда книги идут хорошо, она, как счастливая купальщица, выуживает морские метафоры и заставляет ими мыслить своих героев. Когда работа не ладится, писательницу мучают головные боли или бессонница, ее описания становятся ужасающе сухими.

Совсем неудивительно, что ее романы изобилуют водными источниками. «По морю прочь» начинается с того, что персонажи на лайнере плывут в Южную Америку, а события романа «На маяк» разворачиваются настолько близко к Атлантике, что почти на каждой странице слышится плеск моря. Действия в «Волнах» чередуются с движениями воды, а в «Орландо» льды на Темзе тают, разделяя возлюбленных. Что до последнего романа, «Между актов», писавшегося, когда бомбы уничтожали лондонскую архитектуру, а чета Вулф в очередной раз отсиживалась в безлюдном Суссексе, то его сюжет вращается вокруг глубокого пруда с кувшинками, в котором плавают серебристые рыбы (быть может, карпы?).

Что скрывается за толщей вод? Хотя воды прекрасны, в них таится опасность. Возьмем, например, пруд с красными и белыми кувшинками размером с обеденные тарелки, которые раскрываются утром и закрываются в сумерки. Слуги боятся приближаться к нему ночью, поскольку в нем от несчастной любви утопилась леди, хотя когда его наконец осушали, то нашли лишь берцовую кость овцы. А в «Волнах» упоминается странная лужа, через которую не может перейти Ронда, эта сцена повторяется в отрывочных воспоминаниях Вулф «Зарисовка прошлого» — серая, жуткая, как мертвец лужа, грозящая заявить о себе.

В этих случаях вода опасна, а жуткая, как мертвец, — даже смертельно опасна. Однако есть одно но. Мне не хотелось ворошить груды прошлого, взвешивать каждое слово, сопоставляя его с тем, что происходило на Узе годами позднее. Считается, что Танатос, олицетворение смерти, стремление к небытию, является противоположностью чувственной любви, эроса, но он пронизан собственной чувственностью. Мне вспомнилось письмо Вирджинии Вулф Нелли Сесил, написанное, когда она жила под деревней Рай, среди кукурузных полей и овечьих пастбищ, которые прежде, не так уж давно, затопляло море. «Я ощущала себя словно на дне зеленого половодья, — писала она, — укатанном, выглаженном, откуда могут взяться кладези, полные слов?» Не предвосхищают ли эти слова грядущее? Vaticinium ex eventu — пророчество задним числом. И обязательно ли отрекаться от собственного «я», если надеешься, что мир повернется к тебе лицом?

***