К реке. Путешествие под поверхностью

Становилось все жарче. Огромные стрекозы одного цвета с рекой взмывали в теплый воздух, выше опор, одна или две чайки летели на юг по непроглядному небу, облака рвались на клочья. На ферме заготовляли траву на сено. Я различала пять тракторов у живой изгороди, хотя только один из них полз по полю, за ним, точно дым, стелилась скошенная трава. На следующем поле трава уже лежала упакованной в пластиковые пакеты, голубые, как халаты хирургов. Вдруг тревожно прокричал кулик-сорока, и, обернувшись, я заметила на реке подпрыгивающий то и дело катер. Он шел из Льюиса. Им управлял мужчина с голым торсом, на носу сидела женщина в обнимку с черной собакой. На корме трепыхался пиратский флаг, и когда катер поравнялся со мной, от борта отделилась вспененная тугая волна и разбилась о берег.

Дорожка расширилась, высокая трава кончилась, уступив место розовой герани и клеверу, люцерне с маленькими желтыми макушками и крупным маргариткам. Откуда-то налетел ветер, погнал по реке самые настоящие волны. Такие облака — я присмотрелась повнимательнее — явно не предвещали ничего хорошего. О боже! Я находилась ровно посередине между Родмеллом и Льюисом, в том самом месте, где я в прошлый раз попала в ливень. Здесь негде было спрятаться: ни дерева, ни моста, ни даже стены. Я сунула блокнот в карман и сердито взглянула на небо.

Над Льюисом собирались тучи. Они скучивались за горой Харри, зависали над тюрьмой и старым скаковым кругом. На поля передо мной спустился туман, воздух стал белесым и непрозрачным. Свет проникал сквозь кучевые облака, по небу бежали барашки, кудрявые и белые, как сахарная вата. «Небо в барашках, и перистые облака заставляют корабли опускать паруса», — пробормотала я себе под нос. Солнце припекало, далекое и невидимое. Правый глаз у меня заслезился, не то из-за света, не то из-за пыльцы. Белый, неправдоподобно белый цвет очистительного огня. Считается, что, когда Христос воскрес, на нем было белое облачение, белее выпавшего снега, ни один сукновальщик на свете не мог получить такого оттенка, отбеливая материю в чанах с растворенным мелом или мочой. Небо, наверное, тоже пропустили через сукновальную машину, отполоскали, спустили на землю и повесили сушиться. Я прикрыла ладонью слезящийся глаз и продолжала озирать небо, стараясь не смотреть на окутанное пеленой солнце.

В лучшие времена это был странный ландшафт, Брукс, плоская, породненная с водой территория. Я читала в истории Льюиса, что, когда вода в реке поднимается и грозит выйти из берегов, фермеры натягивают между изгородями сети и ловят рыбу, прогуливаясь по траве. Некоторые полагают, что из этого обычая родилась пословица «Рыбак сеть кормит». Не знаю, насколько это правда. Подобные этимологические изыскания вызывали у меня сомнения, как и утверждение, что название Уз — это усеченное Воды Льюиса, со временем превратившееся в Уоз, а затем в Уз.

Размышления о пустоши и ее периодическом погружении в воду навели меня на мысль о том, что в рассказе Вулф о разбомбленном береге реки есть и другой смысл. В письме подруге, необузданной композиторше Этель Смит, она делает еще одну зарисовку пейзажа, на сей раз помещая в него самое себя:

«И тогда они сбросили бомбы на нашу реку, приведя меня в бесконечный восторг. Каскады воды с ревом обрушились на пустошь — все чайки слетелись к концу поля и оседлали волны. Внутреннее море неописуемой красоты, постоянно меняющееся, днем и ночью, на солнце и в дождь, просто не могу отвести от него глаз. Вчера, опрометчиво решив исследовать округу, я провалилась в шестифутовую яму и вернулась домой, промокшая до нитки, как спаниель или водяная легавая (у Шекспира). До чего странно было плавать в поле! К счастью, на мне были старые коричневые брюки Леонарда. Завтра куплю себе плисовые штаны. Дождь все моросил и моросил… а я все шла и шла. На дороге к Мосту стояла вода глубиной в три фута, это означало двухмильный крюк, но боже, как я люблю это дикое, средневековое движенье воды, плавающие стволы деревьев, и стаи птиц, и мужчину в старой плоскодонке, и саму себя, настолько лишенную человеческих черт, что меня можно принять за ходячий столб».

Большинство критиков находит этот эпизод мрачным, видит в нем дурное предвестие событий, произошедших спустя несколько месяцев. Как поясняет Гермиона Ли, самая дотошная из биографов Вулф, «это тревожное совпадение желания погрузиться в дикую воду и желания анонимности, безликости». Не уверена, что я с ней согласна. Если в нас еще теплится надежда увидеть мир, то именно в те минуты, когда «я меркну, опустошаюсь, либо меня затягивает водоворот».