К реке. Путешествие под поверхностью

Погода все холоднее, еды все меньше, и в ней почти нет жиров. Налеты продолжаются, самолеты прорезают небо над пустошью. Ни горючего, ни сахара, почта ходит кое-как. У Вирджинии Вулф развивается дрожь в руке. Но Англия несгибаема, Англия тверда, вал Даунс устоял, «эти глубокие впадины, где приостановилось прошлое» [54]. После Рождества — комета, снег; чувство разговора в пустоту. В Цюрихе умирает Джеймс Джойс. В Лондоне полыхают пожары. Более того, ткань трещит по швам. Кто-то может сказать, из ничего не появится нечто. Сломанные ногти, разбитые оконные стекла, потерянные улицы, превращенные в пыль кирпичи, грязные руки. Немного пива, немного пива. Затем на Брайтоне опять наступает день, со сладкими пирогами, задумкой приготовить морского окуня, тягой к жизни. Дневник завершается фразой «Леонард обрабатывает рододендроны», заканчивается, как и любая жизнь, на одном вздохе, хотя это лишь иллюзия.

•

Наконец приливная вода стала убывать, обнажились меловые берега. До чего же приятно купаться в воде с растворенным в ней мелом, кожей она ощущается как пудра, взвесь задерживает свет, и кажется, будто он постоянно попадает в силки, пробиваясь ко дну со скоростью улитки.

По дороге я пыталась припомнить монолог Гертруды на смерть Офелии, в нем подслащено еще одно неприглядное зрелище: «как если бы была созданием, рожденным в стихии вод» [55]. Так ли это? Полагаю, что мы все рождены в стихии воды и изначально являемся пловцами, и эта наша особенность, даже дар, находит свое выражение в невесте в венке из сорной травы, отдающейся завистливой реке. А еще была строчка, над которой я дольше всего думала: «Как если бы не чуяла беды» [56].

Мой словарь толкует «не чуяла» как «не осознавала», хотя мне думается, что это не совсем точно. Не «чуять беды» значит не знать о грядущих страданиях. В первом состоянии человек сталкивается с болью неожиданно, во втором — испытывает ее, еще не понимая. Верно ли, что самоубийства свершаются тогда, когда человек настолько перемолот, что все рессоры выходят из строя, и единственное решение — это небытие?

Незадолго до Вирджинии Вулф в Узе утонула местная жительница. Когда это случилось — в конце 1930-х? Она жила между Сауфизом и Пиддинго, на холме Маунт-Мизери, названном так не из-за свойства нагонять тоску [57], а потому, что, по преданию, некий странник прочел тут покаянный псалом «Мизерере», и это принесло ему счастье. Эта женщина была акушеркой, сын у нее умер, дом стоял с разбитыми стеклами, и однажды во время прилива она убила свою собаку, а сама бросилась в воду. Как и смерть Каррингтон, это мрачное происшествие отмечено в дневнике лаконичной записью, в которой не слышится большой горечи, но все же оно упомянуто, выбор «не быть» остается.

Даже при самом беглом прочтении заметно, что в романах Вулф множество умолчаний — в случаях, когда кто-то погибает или теряет себя. Впрочем, тут нет ничего удивительного: если знать биографию писательницы, то нельзя не обратить внимания на то, что ее мать, единоутробная сестра, отец и брат ушли из жизни прежде, чем ей исполнилось двадцать пять. Память о них отдается эхом, скажем, в образе миссис Рэмзи в романе «На маяк» или в смерти Персивала в «Волнах». Это отнюдь не характеризует Вулф как жертву, ведь если нас не уносит ранняя смерть, мы все переживаем кого-то из близких.

И тем не менее бьюсь о заклад, что Вулф всю жизнь подстегивало, заставляло писать именно острое чувство опасности. Не утешение, но и не отчаяние — просто тревога. Стоя на оставленном водой берегу, я размышляла над романом «На маяк», той главой в середине, в которой дом разрушается под действием времени. Наступает война, война, сшибающая, как кегли, людей, которые прогуливаются, вальсируют и разговаривают в «Комнате Джейкоба»; здесь она тоже приносит смерть. Книги на полках плесневеют, комьями падает штукатурка, ее склевывают ласточки, свившие гнезда в гостиной. Но затем маятник качнулся в другую сторону, и запустение исчезает. Являются старухи, служанки, чье истинное назначенье — оттирать, отскребать и отмывать чужую грязь.