К реке. Путешествие под поверхностью

На полочке у изголовья теснились потрепанные книжицы, выпущенные «Пингвином», и, уже наполовину раздевшись, я замешкалась было при виде «Паломничества Чайльд-Гарольда» и «Музыки для хамелеонов», но желание спать оказалось сильнее. Я оставила окно открытым настежь, и, пока меня не было, комнату наполнили летние запахи. Ночью температура резко упала, и на рассвете я на минуту проснулась и нащупала в шкафу второе стеганое одеяло. В девять я опять пробудилась, немного повалялась в своем гнездышке, слушая переливчатые трели черного дрозда. Затем достала из рюкзака оставшиеся карты и расстелила их на коленях.

После Слоема, который я оставила неделю назад, я более или менее точно следовала официальному маршруту — Узскому пути: он шел параллельно реке, между Саутизом и Пиддинго ненадолго резко сворачивал к Даунсу, проходя у подножия Мони-Бург мимо фермы Динс. Пусть так, но тянущаяся вдоль берега линия внушала мне беспокойство. В Ньюхейвене Уз впадает в море, там, где паромы отплывают во Францию, однако дорога на карте под углом отходила от воды, будто шарахаясь от терминала, и следовала на восток по старому средневековому руслу, петляющему вдоль бухты Сифорд, к тому месту, где начинается город Сифорд. Там находится заповедник, зажатый между промышленной зоной, магистралью А259 и брошенной деревней Тайд-Миллс. Прежде на его территории находился металлургический комбинат, позднее переделанный в санаторий, а еще позднее — в конюшни для беговых лошадей, но за долгое время постройки обветшали и рассыпались.

Я никак не могла решить, какую дорогу выбрать: идти вдоль реки до устья или сменить курс и двигаться на восток по бывшему руслу. Я легонько провела пальцем вниз. Так или иначе, сегодня вечером я должна быть дома, и осознание этого пробудило во мне чувство, уже испытанное в Льюисе: желание отмотать все назад, двинуться против течения, туда, где Уз постепенно сужается, и, в конце концов, очутиться среди крутых ущелий и лесов Вельда, на сокровенной земле. Вместо того в субботу мне предстояло слоняться по Ньюхейвену, Городу мертвых, по выражению Вулф. В устье реки значками были отмечены два маяка: один — на самом краю длинного дугообразного волнореза, другой, обозначенный восклицательным знаком, — в конце более короткого Восточного пирса. Ладно, поступлю по настроению, рассудила я, пусть ноги сами выберут дорогу, однако такое решение оказалось не самым удачным, потому что весь день я дергалась.

Мы позавтракали на кухне яичницей с тостами, и после двух чашек кофе я наконец собралась с силами продолжить свое путешествие. Песик сопроводил меня до ворот и выл мне вслед, невероятно громко для такой крохи. Воздух был напоен ароматом роз, небо над Родмеллом ярко синело, хотя долину внизу опять застилал туман. Фёрл-Бэкон был полностью скрыт из вида, а остальные холмы вырисовывались бледными тенями, пока горячий ветер не разогнал туман. Я брела по церковному двору, притормозив под брошенным гнездовьем грачей, чтобы через ограду взглянуть на лужайку за Монкс-хаусом, на которой Вирджиния и Леонард однажды азартно резались в шары. Ведущая к дороге тропинка обрывалась между огородами и садами, а когда я быстрым шагом проходила мимо домов, раздался женский крик «Элла! Элла! Немедленно сюда!», правда, кому он был адресован, ребенку или собаке, сказать не могу.

У края дороги полыхали маки: красные полевые, лиловые опийные и розовые с махровыми головками. Эти беженцы из сада с лепестками в изящных оборках выглядели неестественно легкомысленными среди мальвы и тысячелистника. Аромат роз уступил место запаху теплой почвы, сладкому как пирожное. Когда я поднималась на холм, до меня издали долетали звяканье велосипедов, курлыканье лесных голубей и треск газонокосилки — убаюкивающая летняя музыка, благодаря ей порой кажется, будто сельская местность застыла в прошлом столетии.

Утром я размышляла о Леонарде. После смерти Вирджинии он возвратился в Лондон и одно время жил в многоквартирном доме, перестроенной гостинице «У Клиффорда». Он был набит жильцами, точно улей с пчелами, и, не выдержав скученности, Леонард вернулся в разбомбленный дом на Мекленбург-сквер и жил, как скваттер, в квартире без окон и потолка, крыша здания еле держалась, а комнаты были замусорены и черны от сажи. «Одиночество и тишина — это превосходно, — писал он годами позднее, — но жизнь в разбомбленной квартире с забитыми досками окнами была крайне угнетающей».