К реке. Путешествие под поверхностью

Поначалу рассказ показался мне малодостоверным, однако книга под названием «Автострады и проселочные дороги Суссекса» его подтверждала, добавляя, что каменки в силках не умирают, а слабо трепыхаются, не в силах высвободиться из петли, до самого прихода ловчего. Как правило, в его роли выступал местный пастух или просто человек, пожелавший отужинать так называемой суссекской овсянкой. Забрав добычу, он честно оставлял пенни. В восемнадцатом веке на каменок шла такая охота, что к середине лета вся возвышенность Даунс казалась перепаханной из-за перевернутых прямоугольников дерна. Осенью остатки стай улетали в Африку, и трава заново прирастала к почве. В 1904 году — «Автострады и проселочные дороги» тогда уже вышли — практика временно попала под запрет. Тем не менее автор книги — Эдвард Веррал Лукас, бывший, кстати, биографом поэта Чарльза Лэма, а заодно и заядлым собирателем порнографии, сообщает, что охота на каменок и щеглов продолжается, их истребляют тысячами. В этой связи он описывает странное приспособление под названием жаворочное стекло, судя по всему весьма распространенное во Франции, и я не могу отделаться от подозрения, что автор тоже смастерил его для своих надобностей.

По всей видимости, жаворочное стекло делалось из сбитых в треугольник стволов дерева длиной в метр и толщиной в несколько сантиметров, утыканных мелкими осколками зеркала, треугольник прикреплялся к железному веретену, оно быстро вращалось при помощи резинки, которую натягивал охотник, сидящий в засаде примерно в двадцати метрах от устройства. Крутящиеся зеркала обладали загадочной притягательностью для жаворонков: они во множестве спускались с небес, зависали над приманкой, и их сразу же подстреливали, причем птицы даже не пытались упорхнуть прочь или продолжить полет.

Это зрелище, вне всяких сомнений, заинтересовало бы Леонарда Вулфа: однажды он взорвал в поле шутиху, чтобы увидеть, как огромная стая скворцов взметнется в небо, затмив солнце. Может, прийти сюда еще раз с зеркальным шаром и проверить, сохранили ли свои чары вращающиеся зеркала? Впрочем, их, полевых жаворонков, было и без того полно, они снижались, точно подвешенные на нитках, раскинув горизонтально крылья, а затем — с радостной звенящей песней — ныряли головой вперед, под углом сорок пять градусов, в нижний слой воздуха. Они вполне могли бы дразниться: «Не поймаешь, не поймаешь!», ведь в настоящее время мы больше заботимся о диких птицах, запрещая отлавливать всех, за исключением явных вредителей: представителей семейства врановых, малых черноспинных чаек, канадского гуся, длиннохвостых попугаев и одичавших голубей. Их разрешается отстреливать, ловить сетями или с помощью клеток, известных как ловушки Ларсена, хотя и в них непременно должны размещаться жердочка, корм и вода, и их надлежит проверять как минимум раз в день, в особенности если внутри сидит подсадная птица. Закон о животном мире и сельской местности от 1981 года весьма определенно требует, чтобы птиц убивали быстро и гуманным способом, уточняя, что «канадский гусь, которого держат в неволе вместе с другими птицами того же вида, должен быть убит так, чтобы этого не видели его сородичи». Эта трогательная забота не распространяется на общительных ворон и грачей.

Пока я карабкалась вверх по склону, мне припомнилось стихотворение Реймонда Карвера о подсадной птице, гусе с подрезанными крыльями, которого держит в бочке фермер с покрытой язвами кожей, на чьих полях растет пораженный болезнью ячмень. Его кормят до отвала пшеном, а взамен он служит приманкой для других гусей — стаи кружат настолько близко, что едва не касаются крыльями стреляющего фермера. Рассказчик, который во время охоты случайно забрел на ферму, заглядывает в зловонную бочку, и то, что он видит, навеки западает ему в память. Этот гусь становится для него показателем той крайности, до которой можно довести живое существо, символом предательства, лишений и нужды.

Что-то в стихотворении мне подсказывало, что гусь был реальным, хотя и не все, что Карвер описал в своем мини-эпосе, правда. Стихотворение написано в 1980-е, за несколько лет до его смерти, и в любом случае гусь к этому моменту уже сдох. Может, его заменили на другого. А может, фермер разорился или сам скончался, от пулевого ранения или той самой болезни, что поразила его руки. Так или иначе, судьба этого гуся перекликается с историей птицы, описанной Хемингуэем в романе «За рекой, в тени деревьев», искалеченного зеленоголового селезня, подстреленного в конце книги. Его к лодке, где сидит охотник, притаскивает собака Бобби. «Птица была цела и приятна на ощупь. Сердце у нее билось, а в глазах стояло отчаяние и ужас перед неволей» [60]. Полковник сажает селезня в холщовый мешок, лежащий на носу, чтобы оставить его живым манком либо выпустить весной на волю. И хотя на обратном пути с охоты Полковник умирает от сердечного приступа, именно эта плененная, беспомощная птица остается в глазах читателей символом уязвимости всего живого в нашем мире.