Как я разлюбил дизайн

Только в Польше на афише, рекламирующей выезд на охоту, можно было нарисовать оленя, триумфально поставившего копыто на грудь поверженного стрелка («Hunting in Poland» Виктора Гурки, 1961).

«Осторожно – голова не резиновая», – предупреждал Мацей Урбанец и рисовал сплющенную резиновую голову, от которой отскочил молоток. Траектория полета обозначалась пунктиром.

Вальдемар Свежый, которому заказали цирковой плакат, с готовностью нарисовал бородатую женщину. Синюю и совершенно голую (в общем-то, это было смелое предвосхищение появления Кончиты Вурст).

Иногда тема обыгрывалась более изощренно. Во всем мире с плаката к фильму «Челюсти» скалила зубы акула. Наш Анджей Дудзинский (69) предложил полную обаяния парафразу «Падения Икара» Брейгеля. Море, небо, спинной плавник. И только розовый кильватер свидетельствует о драме, которая здесь произошла.

* * *

Юмор всегда составлял неотъемлемую часть польского дизайна. Еще в двадцатые годы графики обращались к абсурдным ассоциациям и каверзным метафорам, но, пожалуй, самые благоприятные условия для духа противоречия сложились после 1956 года. Не сказать, что государственный заказчик позволял над собой смеяться. Однако разрешал определенную дистанцию, иронию, подмигивание.

Это висело в воздухе.

Рекламу в условиях дефицита, цирк, пропаганду безопасности и гигиены труда, официальную идеологию трудно было воспринимать всерьез. Никто не изучал эффективность пиар-кампаний. Никто не подсчитывал рейтинги продаж. Зачем? Все равно ни один плакат не побудил бы людей купить билеты на болгарский вестерн или облачиться в спецовки. Государство и партия (представленная концерном рабочего издательского кооператива «Пресса-Книга-Печать») любезно субсидировали развитие изобразительного искусства. А бенефицианты иногда платили им добродушной насмешкой.

Что ж. Это был соцреализм. Никто не тратил деньги из своего кармана. Даже заработанные, они казались ненастоящими. Я помню байку о двух выдающихся плакатистах начала шестидесятых. Они получали баснословные суммы и исповедовали принцип «work hard, play hard»[9]. При Гомулке (70) возможности художников вести разгульный образ жизни были ограничены. Самая большая экстравагантность, которую они могли себе позволить, состояла в том, чтобы не стирать рубашки, а каждый день перед выходом в кабак покупать новые в универмаге.

* * *

Позже, в начале девяностых, первый клиент – бизнесмен из издательской сферы – преподал мне важный урок:

– Ничего не говори о польской школе плаката! – кричал он. – Людей от этого тошнит. Сорок лет они не могли купить два ботинка зараз, зато у них были лучшие в мире плакаты. Думаешь, рабочему из Жераня (71) нравились эти метафоры? Я тебе скажу, чего хотят люди. Они хотят наконец получить приличную печать, чтобы лист пестрел красками и блестел. Никаких метафор. И чтобы было видно, что художник поработал на совесть.

Причем тирада была уже не совсем актуальна, поскольку рабочий как раз исчез. Вместе с предприятиями в Жеране и большей частью промышленности.

* * *

Капитализм – штука немудреная, ну, может, за исключением дериватов, курсов и облигаций. И все же в начале девяностых я чувствовал себя так, как будто разгуливаю в футболке с принтом «ОБЪЯСНИТЕ МНЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ЧТО ТАКОЕ СВОБОДНЫЙ РЫНОК». Всех вокруг обуяло желание растолковать, что же это за новое время наступило. В каждом проснулся Джеффри Сакс (72). Начальник, глядя на мои первые проекты, принимался увещевать:

– Никто этого не поймет. Лучше я тебе это скажу, а не какой-нибудь отъевшийся босс.

Чувак, который не хотел платить за дизайн логотипа, тоже не ограничился отказом. Он поведал мне весь свой жизненный путь, начиная с тех времен, когда вставал на рассвете, чтобы продавать помидоры на рынке. А сейчас, смотрите-ка, он заказывает лагати-и-ип, за который, однако, не заплатит, потому что не поднялся бы так высоко, если бы бросал деньги на ветер.

Это было невыносимо. Как сказал судья, аргументируя приговор одному выродку:

– Суд понимает, что можно убить, но чтобы так измываться?

* * *

За дидактикой, бесконечными наставлениями, избиениями друг друга невидимой рукой рынка скрывались страх и беспомощность. Чего хотят люди? Что их занимает? Что им действительно нравится? Ни диплом о высшем образовании, ни опыт не давали ответов на эти вопросы.

В редакции первого, робкого, деликатного и социально чувствительного таблоида использовали «тест уборщицы». Редактор вызывал пани Стасю и давал ей прочитать тексты. Если паня Стася тексты не понимала, их возвращали авторам на доработку. Знакомый жаловался, что один из тогдашних литературных журналов не принял его рецензию, аргументируя отказ тем, что она не прошла «проверку сторожа» (автор употребил слово «онтология»).

* * *